— Война уже кончилась? Она задумалась.
— Похоже, что нет. Ведь она только-только началась. Наши еще сопротивляются. А раз они сопротивляются, значит, война не кончилась. И они никогда не перестанут сопротивляться, никогда!
— Почему никогда?
— Ни один народ не отступит, если он бьется за свою свободу! — Мне показалось, что Вера произносит какие-то чужие, заученные слова, вроде скучных, хотя и довольно складных, школьных стихов.
— А мы все же пойдем на побережье?
— Не знаю, — вздохнула Вера. — Наверное, это не имеет никакого смысла, да и неизвестно, доберемся ли мы туда. Немцы отрезали нам путь.
— Тогда, может быть, лучше вернуться домой?
Я вдруг почувствовал острую тоску по дому, захотелось оказаться в привычной обстановке, увидеть лица людей, среди которых я вырос, и услышать участливые голоса соседей, неизменное приветствие нашего почтальона: «А ну, поди сюда, я тебе уши надеру!» — или осипший бас рассыльного из магазина, который по четвергам приносил нам масло и яйца, а иной раз дарил мне несколько красивых петушиных перышек. Как мне не хватало сейчас всего этого. Вот так иной раз увидишь несбыточный сон и не хочется просыпаться, потому что он уже не вернется, даже если снова заснешь. Временами мне казалось, что я уже больше месяца как ушел из дому, хотя в действительности не прошло и недели. Однако без Веры нечего было и думать о возвращении. И я стал уговаривать ее, доказывая, что не только мне, но ей самой лучше всего сейчас вернуться.
Она сидела, напряженно выпрямившись, и рассеянно теребила воротничок платья.
— Ты прав. Пожалуй, это было бы самое разумное. Может, мама давным-давно возвратилась домой и сходит с ума, не зная, где я.
Она, видимо, все это уже сама хорошо обдумала. И вдруг, уже совсем другим тоном, Вера сказала:
— Знаешь я попрошу маму взять тебя к нам — ты не против?
Мое сердце прямо запрыгало от радости, я закивал головой.
— О Вера, это было бы чудесно! Только бы твоя мама согласилась.
— Еще бы она не согласилась!
В одну минуту я забыл о море и дюнах, обо всем, что рисовало мое воображение. Меня захватила одна-единственная мысль: вернуться.
Немного помолчав, Вера сказала:
— Хорошо бы нам раздобыть путеводитель.
— Путеводитель? Для чего? — удивился я. — Мы ведь можем ориентироваться по солнцу и следить за дорожными указателями.
— Да, конечно. Но так будет вернее, и так мы быстрее доберемся до дому.
Я, как всегда, согласился с ней, только спросил:
— А где мы его возьмем?
Этого Вера, очевидно, и сама не знала. Сломав веточку, она задумчиво вертела ее в пальцах. Я не посмел произнести вслух то, что пришло мне в голову: нужно поискать в карманах или вещах убитых. Мне самому эта мысль показалась настолько омерзительной, что я тут же ее отмел.
Мы молча лежали рядышком, слушая пение птиц. Но вот Вера приподнялась и села. У нее мучительно болели ноги. Я снял свои башмаки и размотал бинт.
— На, возьми, — сказал я. — У меня нога уже совсем зажила.
Вера была тронута.
— Сокровище ты мое!
К моему разочарованию, она поцеловала меня совсем не так, как утром. Потом разорвала бинт на две части и перевязала стертые ноги. Бинты, правда, были грязные, в пятнах, но Вера на это даже не обратила внимания.
Лежа на спине, я глядел на шелестевшую над моей головой листву молодого дуба. В просветах возникали маленькие подвижные фигурки, словно вырезанные из голубого воздуха. Потом на ветку села яркая птичка с желтым клювом. Я глядел на нее не отрываясь. Она была такая маленькая, беззащитная и такая красивая, что у меня сдавило горло. Что общего у этой птички с войной или с людьми, которые ведут эту войну, ведь она об этом и понятия не имеет? Хорошо бы стать птицей и полететь домой без всяких дорожных указателей, без всяких преград, лететь все прямо и прямо, высоко паря над деревьями, над дорогами, забитыми людьми.
Теперь я знал, что в мире существует прекрасное и уродливое, приятное и отвратительное. Собственно, я и раньше это знал, но еще никогда не ощущал это так остро, как сейчас. Я только никак не мог понять, для чего уродливое и отвратительное вообще существует на свете. Великие люди могли бы это объяснить, но они все объясняли по-разному и всегда противоречиво.