Я понял, что она говорит это, чтобы отвлечь мое внимание от соседки, и все же послушно повернулся и стал глядеть сквозь запотевшее стекло, что делается на перроне.
— В самом деле, — сказал я.
Подошел поезд, паровоз дал короткий гудок, и из вагонов высыпали люди. Немецкие солдаты оцепили перрон, оттеснив любопытных. Пассажиры в зале ожидания вытягивали шеи, пытаясь разглядеть в окно, что творится на перроне. Когда разнесся слух о том, что в поезде прибыли бельгийские военнопленные, перед выходом на перрон началась давка, каждый думал: а что, если среди пленных окажется мой сын, или брат, или отец.
Вера тоже заволновалась: нет ли среди прибывших и ее папы — и даже бросилась к окну. А у меня не было ни отца, ни брата, ни вообще кого-либо из близких, кто сражался бы за освобождение родины, но мне не захотелось оставаться на скамейке рядом с мамой Хансье, кормившей младенца, и я тоже подбежал к окну.
Да, это действительно были пленные. Под конвоем немецких солдат они выходили на перрон, наши храбрые, мужественные солдаты. Когда я увидел их — в рваных гимнастерках, с потухшими глазами, медленно бредущих по перрону, — меня полоснуло по сердцу. Среди военнопленных было много раненых. У одного окровавленная повязка на голове, у другого — на руке…
Какая-то женщина всхлипнула:
— Вот они, наши мальчики, наши герои!
Я стоял рядом с Верой, надеясь увидеть знакомое лицо среди военнопленных. А вдруг мы найдем Вериного папу!
И тут мой взгляд упал на лицо человека с упрямо сжатым ртом и немного отвислыми ушами. У меня замерло сердце. Я прильнул лбом к стеклу и заорал что есть мочи:
— Эварист! Эварист!
Но он меня не услышал, мой друг Эварист — тот самый шофер, что вез меня в сборный лагерь на побережье. Низко опустив голову, он прошел в двух шагах от моего окна и исчез из поля зрения.
В отчаянии я тряс Веру за руку.
— Вера, ты видела Эвариста? Он тоже попал в плен…
Я совсем позабыл, что она его не знала, никогда раньше не видела. Вера ответила:
— Нет, не видела…
Но я-то его видел, отчетливо и совсем близко, и мне было ужасно жаль, что Эварист не смотрел по сторонам и глаза наши не встретились. Ведь больше я его никогда-никогда не увижу. Скорее всего, их теперь отправят в Германию, в лагерь для военнопленных, далеко от дома, от родных мест. Мне стало ужасно жаль Эвариста, словно я уже давным-давно его знал.
— Моего папы здесь нет, — сказала Вера, и я вздрогнул от ее голоса.
Да, его здесь не было. Может, он убит или, раненный, лежит в каком-нибудь госпитале? Я старался отогнать эту мысль и Вере, конечно, ничего не сказал, только повторил вслед за ней как можно равнодушнее:
— Да, его здесь нет.
Люди один за другим отходили от окон. Начальник станции вошел в зал ожидания и крикнул что-то сначала по-фламандски, потом по-французски. Я понял не все, уловил лишь самое главное: согласно приказу немецких властей, беженцам временно запрещается проезд по железной дороге, а потому пусть каждый пользуется своими собственными средствами передвижения. Это сообщение было встречено возмущенным ропотом.
Начальник станции, не обращая внимания на крики, выждал несколько минут, а потом объявил, что дождь кончился и пассажиры должны очистить помещение. После чего он удалился.
Мужчина с ястребиным носом, вскочив со своего места, в ярости заорал:
— Что он, собственно, себе воображает, этот церемониймейстер? Неужели думает, что мы останемся в его свинарнике? Очень нужно!
Многие уже собрали свои пожитки и ушли.
— Нам тоже надо идти, — сказала Вера.
Я чихнул и оглянулся: в двух шагах тлела кучка раздавленных окурков.
Глава 7
Большая вода заворожила нас. Мы поднялись на озаренную мягким солнечным светом поляну, держась за руки, чтобы легче было взбираться на крутизну, и вдруг увидели прямо у себя под ногами необъятный разлив, уходящую вдаль водную гладь в зеленеющих по-весеннему берегах, спокойную, безмятежную, мерцающую тысячами переливов, а дальше, вверх по течению реки, — ослепительное солнце, похожее на раскаленное добела око.
Большая вода, свинцово-серый медлительный поток. Вода говорила с нами, у нее был свой голос, который слышали только мы одни:
«…Я — большая вода, я вечное, неустанное течение, я иду к вам издалека, из тех краев, что не привидятся вам и во сне, мне нельзя останавливаться, я должна катить свои волны все вперед и вперед, до самого моря, я могу передать ему любую вашу просьбу, любое желание…»
Слушая голос воды, мы смотрели друг на друга. Нет, у нас не было никаких пожеланий, никаких просьб к морю, мы уходили от него все дальше, мы возвращались домой. Усевшись прямо на мокрую траву, мы глядели в низину, окутанную голубым туманом. Хотелось смеяться, просто так, без всякой причины, от ощущения счастья. Его принесла нам вода; мы не могли переплыть эту необъятную реку, но она была так прекрасна, эта ласковая, спокойная река, что от нее нельзя было оторвать глаз. На том берегу в камышах темнела старая плоскодонка, а у пристани сидел какой-то человек и не спеша покуривал трубку, мы видели, как поднимались клубы дыма, когда он попыхивал трубкой, — с высокого косогора нам было хорошо видно. И война отступила куда-то, мы чувствовали себя совершенно счастливыми оттого, что можем сидеть вот так спокойно, глядя на реку, прислушиваясь к этой удивительной, после всего пережитого, тишине, и воображать, что мир уже настал.