Я с интересом наблюдал, как они заводят мотоциклы, и даже вошел в голубое облако газа, запах которого очень мне нравился. Из глушителей полетели искры. Все были готовы двинуться в путь.
Мы с Верой должны были ехать в колясках на коленях у солдат. Я уселся к косоглазому солдату с перебитым носом, который нравился мне гораздо меньше остальных. У него были острые коленки, а от мундира почему-то пахло сырыми древесными опилками.
Обступившие шоссе деревья зеленым вихрем проносились мимо. Я укрылся за высоким ветровым стеклом, и лишь налетавший сбоку порывистый ветер трепал мои волосы. Я почти не различал встречавшихся нам людей и домов, так стремительно мы пролетали мимо. Вспомнилась вдруг наша поездка с Эваристом, как мы тащились тогда еле-еле, грузовик Эвариста казался мне сейчас жалкой таратайкой, медлительной, как черепаха, по сравнению с бешено мчавшимися немецкими мотоциклами. Вера ехала в мотоцикле, идущем впереди, сидя на коленях у солдата, который первым обнаружил нашу лодку, и я видел, как он крепко держит ее за талию, чтобы не упала. Звали его Курт. По-немецки «курт» значит «короткий», но это же не всегда говорит о росте человека. Из четверых именно он был самым высоким. У остальных были такие же односложные имена: Хейн, Фрид и Ханс. Хейн, молчаливый и самый добродушный, вел первый мотоцикл. Фрид, тот, с перебитым носом, был самый злой, у него на коленях я и восседал. А Ханс, солдат с рыжей колючей бородой, был нашим водителем. Я сразу же стал легко различать их и немало гордился этим.
Сумасшедшая, головокружительная гонка. Асфальт взвизгивал под колесами. Минут через десять Ханс сбросил скорость: он догнал первую машину и пристроился сбоку. Я заметил, что это была своего рода игра. Корча жуткие рожи, Ханс и Хейн перекликались друг с другом, а выпуклые стекла очков делали их похожими на настоящих дьяволов. А я, улыбаясь, поглядывал на Веру и махал ей рукой. Она отвечала мне тем же — правда, не так весело, как я. Между нами завязалась как бы своя собственная игра, мы обменивались знаками и жестами, понятными только нам двоим, и совсем не нужно было напрягать голос, чтобы перекричать рев моторов и свист ветра. Это было великолепно! Ветер словно смел все мерзкое и страшное, что терзало тело и душу. Все забылось: уродливая физиономия дядюшки Андреаса, полураздетая женщина в коридоре, обезглавленный немецкий солдат, вши и голод и многое-многое другое. Мчаться навстречу ветру и солнцу было так чудесно, что у меня захватило дух.
Ханс лихо обошел первый мотоцикл, и мы вырвались вперед. «В Антверпен! — ликовал я. — В Антверпен! Домой!» О том, чтобы попасть домой, я уже и мечтать не смел, и сейчас при одной мысли об этом меня бросало в жар и холод. «Еду домой!»
Через полчаса Ханс замедлил ход и подал следовавшему за ним Хейну, очевидно, заранее условленный знак — медленно поднял и опустил руку. Я недоумевал, что случилось. Ведь дорога перед нами совершенно свободна. Мы вдруг свернули с асфальта на ухабистую проселочную дорогу. Меня так затрясло, что я вцепился в борт коляски. Лес, обступивший дорогу с обеих сторон, заплясал у меня перед глазами. Справа, за стеной деревьев, открылись луга, они, точно зеленое штормовое море, то вздымались к небу, то уходили вниз под колесами мотоциклов.
Я ни о чем не спрашивал. Решил, что водители выбрали кратчайший путь через поля и леса, а потом снова свернут на шоссе. Но дело, видимо, было не в этом — после второго поворота мы остановились.
Я вопросительно заглядывал в лица солдат. Сейчас они казались мне вовсе не такими уж добродушными. Что-то случилось. Между ними словно кошка пробежала, хотя за все это время они перебросились лишь несколькими словами.
— Выходите! — приказал Курт. Мы вышли. Я кинулся к Вере.
— Что все это значит? — тихо спросил я. Очевидно, Курт успел объяснить ей причину остановки,
и Вера ответила:
— Мы немного отдохнем.
Но сказала она это так взволнованно, раньше я такого за ней не замечал, видно, эта сумасшедшая езда доконала и ее. Ею овладело какое-то странное, похожее на восторг возбуждение. Оглядевшись вокруг, она сказала, блестя глазами:
— Как здесь прекрасно, правда?
Я окинул взглядом лес, луга и овраги, видневшуюся вдалеке, за лесом, крышу дома. Что тут прекрасного? Мы уже столько раз бывали в лесу и никогда не находили его восхитительным — во всяком случае, я ни разу такого не слышал.