И лучи восходящего солнца, пробившись сквозь крону единственной чахлой липы у Кудесного ключа, в самом деле осветили на замшелом камне двух спящих, прикрывшихся поношенным старым плащом.
Первым поднял голову мужчина, точнее, парень того возраста, когда начинает пробиваться первый пушок. Приподнявшись на локте, залюбовался волосами девушки, в лучах солнца просиявших золотом. Заметив, что губы девушки складываются не то в улыбку, не то в слово, он своими обветренными, припухшими губами коснулся ее губ. Руки девушки обвили его шею, и парень ощутил на устах крепкий поцелуй.
— Ула, знаешь, кого ты напомнила мне в рассветных лучах?
— Кого, Виз? — Девушка сладко, словно кошка, потянулась.
— Ладейную куклу. Ну, в общем ту штуковину, которую старики режут из сосновой коры, чтобы привязать к фальшкилю. Раньше, когда лодки делались в поселке, их на самом брусе фальшкиля вырезали, а теперь льняной бечевкой привязывают, — как же выйти в море без заступницы и хранительницы.
— Ну тебя, Виз! Чего не взбредет в голову! Никакая я не кукла, а женщина.
— А я не говорю, что кукла! Но когда лучи солнца коснулись твоего лба, волос, то… — И парень умолк, должно быть, не найдя слов, чтобы передать пережитое им чувство, пока он любовался девушкой.
Помолчав, она заговорила совсем о другом:
— Виз, а кто стрелял ночью? Я сразу проснулась, стало страшно, но ты так сладко спал, прижалась к тебе и опять задремала.
— К выстрелам я привык, они мне сон не тревожат. В последнее время, правда, стрелять стали реже. Настрелялись, пора угомониться.
— Теперь угомонятся. Ладно, Виз, пошли. Мне скоро сети выбирать или треску шкерить. Еще не знаю, сети ставили или длинники.
— Если отец или брат не поправятся, сам в море пойду. Ведь у твоего бати в лодке место найдется?
— Я спрошу…
И Ула с Визом ушли от Кудесного ключа, сначала напившись его бодрящей воды, потом, ниже по течению, сполоснув лица, ушли, накрывшись одним плащом, туда, где виднелись дома и сараи рыбацкого поселка, ушли, чтобы стать там Дартой и Волдисом, поскольку звали их Дартулой и Висвалдисом, хотя полным именем их никто пока не величал.
На окраине поселка они остановились.
— Волдис, чего это вокруг твоего дома народ собрался? — первой спросила Ула, превратившаяся в Дарту. Был у них уговор Улой и Визом называть друг друга лишь наедине.
— Не знаю, Дартыня. — И Волдис рванулся вперед, будто готовясь к прыжку. Его плащ повис на плечах Дарты.
— Виз… — Дарта, она же Ула, позвала так тихо, что казалось, утренний ветерок погасит ее голос, а произнесенное имя, не дойдя до слуха того, кому адресовалось, падет к ее ногам, расколовшись на тысячу сверкающих осколков. Однако Виз, он же Волдис, он же Висвалдис, встрепенулся: впервые девушка вблизи поселка назвала его именем, произносимым лишь у Кудесного ключа.
— В чем дело, Ула? — Парень подождал, пока она подойдет ближе.
— Мне страшно. Не оставляй меня! Возьми спой плащ, пойдем вместе.
Висвалдис смутился. Обычно сама Дартула, еще не выйдя из леса, вырывалась из его прощальных объятий и убегала, словно белка. Не велика беда, если кто-то и увидит их вместе! Старухи давно уж судачат… Дескать, Волдис из семьи голодранцев Бамболов с богачом Фишером вздумал породниться. И вот теперь она сама… Как хотелось Висвалдису, чтобы вокруг его дома сейчас не толпился народ. Весь поселок, похоже, сошелся туда. Парень забрал у Дартулы плащ, надел его, взял девушку под руку и, не взглянув на нее, — глаза прикованы к дому, — проговорил:
— Пошли!
И зашагали рука об руку к поселку.
И Фишер Иоганн, самого бывшего пастора племянник, слышал в ночи выстрелы, — он как раз вышел в море выбрать два тресковых длинника. Услыхав выстрелы, почему-то вспомнил о младшем сыне, которого давно считал погибшим, как и двух других своих сыновей, утонувших в море. Но Роланд не в пучине морской погиб, не то можно было бы его помянуть с печальным вздохом. Роланда забрали германские господа уже под конец своего правления, и целых шесть лет не было о нем ни слуху ни духу.