Симан тихо встал из-за стола и вышел за дверь. На других дворах, где сегодня были конфирмованные, люди пели. Из одного дома доносились звуки гармоники и скрипки. Но Симан не вслушивался в далекую музыку, не слыхал и ссоры у себя дома. Он глядел за реку на серый бревенчатый дом, где сегодня не было праздничной суеты и у дверей не никли вянущие березки. В одном из окон там была видна девушка в белой блузке, она сидела на подоконнике и глядела за реку. Взгляд Симана, устремленный туда, прояснился, он, покраснев, улыбнулся и оглянулся назад на окна дома: не видит ли кто, что он здесь делает. Потом он снова глядел на серый бревенчатый дом, сломал ветку сирени и помахал ею. Девушка ответно помахала ему рукой. В этот момент Симан услышал голос матери: — Что ты, сын, бродишь по двору! Иди же в дом к гостям.
Он пошел сразу и не оглянулся больше на серый дом за рекой.
К вечеру гости стали расходиться. Остались только Дауде да еще кое-кто из гостей. Они пили и разговаривали, на одежде у всех была пивная пена и крошки еды. Симан сидел в стороне и слушал. Тут ни с того ни с сего старый Дауде вздумал расцеловаться с крестником и подсел к Симану.
— Я тебя когда-то на руках держал, а теперь ты вон какой вымахал… — мямлил старик осклизшим в табачной жеванине ртом, который напоминал огромную гнойную рану. — Иди, поцелуемся, крестник.
У Симана к горлу подступила дурнота. — Да ладно, крестный… — пробормотал он и встал. Напрасно отец делал ему знаки глазами и угрожающе стучал пальцами по краю стола — он не мог без отвращения взглянуть на рот крестного. — Нет, я не хочу… Нельзя без этого, что ли…
Симан Дауде обиделся и сразу подался домой. Напрасно Екаб и Анна Пурклавы пытались его улестить, он и не слушал, что ему говорили.
— За это ты у меня получишь… — прошипел отец Симану в ухо и снова подсел к столу. И когда все питье было выпито, а последний гость выпровожен за калитку, Екаб Пурклав спросил у эстонца: — Юхан, ты сети снес в лодку?
— Да, хозяин, — ответил работник.
— Что же ты не выходишь в море? — продолжал хозяин — тяжелый, нетвердый на ногах, полный хмельного угара и ярости.
— Кто пойдет со мной? — спросил работник.
— Симан, ты что — еще не переоделся? — прохрипел Пурклав на весь двор.
— Я думал, мне сегодня не надо будет идти в море… — отозвался сын.
— Заткнись, когда старший говорит! — рявкнул отец.
Тогда Симан собрал рабочую одежду и переоделся. Когда он вышел во двор, отец ухватил его за грудки и начал трясти: — Сопляк, что ты тут вытворял! Почему не целовался со старым Дауде? Как ты посмел… рассердить крестного!
С этими словами он тряс сына, и казалось, будто каждое слово он вытряхивает из своей бушующей груди. Сегодня было много выпито и, в перебранке с мужиками, затронуто много давних больных мест — распалившийся дух бунтовал и требовал удовлетворения. У старого Дауде не было наследника.
Симан ничего не отвечал, только широко раскрытыми глазами глядел на отца и, насколько было возможно, запрокинул назад голову. Тогда та же рука, которую он целовал утром в благодарность за воспитание, обрушилась на его лицо. Левой рукой Симан держал сына за грудки, правой бил.
— Екаб, зачем ты так… — несмело вступила мать. — Сегодня же его праздник…
— Что? — прорычал отец, потом словно опомнился, отпустил Симана и, пристыженный, отошел и сторону. Но, чтобы отступить с честью, он еще погрозил кулаком жене и сыну: — Смотрите у меня…
Анна ничего не сказала, только тихо всхлипывала и утирала глаза краем передника. Симан взял весла и зашагал к морю. Юхан ушел еще раньше. В вечерних сумерках шелестели уродливые сосны на дюнах. Темное и спокойное, как спящий зверь, лежало под луной море. Когда Симан вышел на берег, там не было больше ни одного человека, только он и Юхан. Да черные лодки, которые стояли здесь днем и ночью, зимой и летом, весь человеческий век…
Восемь лет спустя Симан Пурклав направлялся морем в свою третью торжественную поездку. Это был день его свадьбы. Родители невесты, богатые-хозяева с другого конца прихода, желали в церковь и обратно ехать на лошадях, но тогда Пурклавам пришлось бы одалживать коня, а ни Екаб, ни Анна не хотели этого. Симан по этому поводу не сказал ни слова, так же как ничего не сказал, когда родители объявили, что выбрали ему невесту — Еву Тилтниеце. За Евой давали в приданое двух коров, платяной шкаф и кровать с подушками и бельем, да к тому же еще триста рублей деньгами. Она была шестью годами старше Симана.