– Спаси тя, боярич, – Ольга протянула руку и приняла горшок-то. – Бадяга*, никак?
Еленка смотрела на жениха, а он на Еленку. То и показалось боярышне странным. Любой парень или мужик, окажись он рядом с Олей, глаз бы не сводил с красавицы, а этот уставился на нее, избитую и растерзанную.
– Сей миг тронемся, и до Шалок без роздыха. Там уж и кашеварить станем, и разговоры разговаривать. Поняла ли, Елена? – и бровь изогнул, мол, хватит ли тебе ума разуметь, что говорят.
И не то, чтоб Еленка была злой и сварливой, но подкинуло ее:
– Чай не безухая. Токмо говоришь ты, будто солому жуешь. Пойди, пойми, то ли молитву творишь, то ли баснь бубнишь, – выпрямилась и приготовилась уж к злому слову.
– А тебя от чего больше крючит? От басни али от молитвы? – глаза Власовы зло блеснули, брови сошлись у переносья, а сам он вроде как больше сделался.
Еленка почуяла, как Оля затаилась и сжалась.
– Более всего от тебя, Власий Захарович, – поклонилась издевательски. – Ты уж отойди, лиха не буди. Как накашеваришься, так и приходи говорить. Токмо словами часто не сыпь, подавишься.
И ведь сама понимала, что дурное из нее лезет, что надо бы язык-то свой прикусить, а не могла. Злил ее женишок, гневил. И статью своей медвежьей, и глазами вострыми, а более всего тем, что мог ею помыкать, как вздумается, и был в своем праве.
Большая Власова ладонь в кулак сжалась. Вот им он и стукнул по возку, едва дыру не пробил.
– При мне язык свой змеиный показывать не моги. Не наскакивай безмысленно, инако поучу и безо всякой жалости. Токмо дурень кусает руку дающую. Поняла ли, бесноватая?
– Так-то оно так. Когда сказать в ответ нечего, можно и кулаками помахать. С девицей справиться легко. Правда, Власий Захарович? – ехидничала боярышня.
– Легко, Елена, легко. Шейка-то тонкая, переломится скоро. А вот тогда один будет говорить, а другой навек замолкнет. Ты богу-то помолись, вдруг пожалеет и даст тебе кулаки крепкие? Что? Не даст? Тогда сиди и помалкивай, не буди иного лиха, кроме того, что уже потревожила.
Взглядом огрел таким, что у Еленки по спине озноб пошел. Вмиг уяснила, что жалеть не станет, а сделает так, как говорит. В бессильной злобе прикусила опухшую губу и глазами высверкнула.
Влас победой своей не стал бахвалиться, только кивнул, мол, поняла и хорошо.
Еленка озлилась, но делать нечего: надобно ждать и думать, что сказать этому медведине. Да не пустыми словами звенеть, а такими, которые его проймут.
– Еленушка, давай, лицо-то склони, – Оля держала тряпицу, густо намазанную варевом из Власова горшка. – Сей миг полегчает.
Вздохнула боярышня да и склонилась. Уж дюже губа болела и ухо.
Руки у Оли ласковые, умелые. Еленке только и осталось, что сидеть да отдыхать. Солнце за полдень перевалило, пригрело сильнее. Пришлось зипун рассупонить, инако жарко. Да так и ехала.
Чем дальше отходил отрядец от Зотовки, тем тяжелее становилось Еленке. Вернуться надо бы, Лаврушу из дома забрать, а как сбежать-то? По обеим сторонам от возка ратные, и не абы какие, а востроглазые. Сам Влас время от времени кидал взгляды на Елену.
Когда до Шалок осталось всего ничего, Еленка едва не кипела от злобы бессильной. Время-то, время идет! Все ближе делается к Лаврушиной кончине.
– Ст-о-о-ой! – голос Власа гулко полетел по поляне лесной. – Брони вздеть, костер малый палить! Дозорных по кустам!
Еленка разумела, что жених стережется кого-то, опасается. Инако для чего дозорные в светлом леске опричь большой деревни? Да и сам боярич накинул поддоспешник стеганый, принял на плечи кольчугу и чешуйчатую бронь.
Ольга проворно выскочила из возка, пошла помочь кашеварить. Сама Еленка кивнула ратному, и тот отвел ее в кусты на бережок мелкой речушки.
Воды в реке светлые, приветливые. Елена на колени встала, умылась холодной водицей и едва не завыла: так бы и переметнулась в рыбку малую и проворную, так бы и поплыла к бартцу родимому. А нельзя никак! Жених стережет, Нестор щерится злым псом. Как же девке пересилить таких, а?
– Что, лихо тебе? Сама виновата. – Влас подкрался тихо, тем и удивил Еленку: такой здоровый, а ходит как кот мягколапый.
– Ежели невесте лихо опричь жениха, в том не ее вина. Понял ли, докучливый? – и ведь не хотела сердить лишний раз, а само выскочило.
Влас промолчал в ответ, но смотрел внимательно, будто с силами собирался или думу думал непростую.
– Помогла бодяга-то. И нос у тебя не репкой вовсе, а обычный, как у всех. И губа уже лучше.
Говорил-то про лицо, а сам в глаза ей смотрел. Елена с того взгляда едва не вспыхнула: жених ведь, единовластный над ней хозяин.