О ФЕЛИКСЕ МИРОНЕРЕ
Мы познакомились в счастливом сорок пятом году.
Был московский сентябрь, лили непрерывные дожди, совершенно не влиявшие на наше настроение. На то было три причины — мы были молоды, мы выбрали любимую профессию и были приняты в недостижимый ВГИК на режиссерский факультет, и всего лишь четыре коротких месяца минуло с тех великих победных майских дней. Начиналась замечательная жизнь.
В Зарядье, в одном из старых зданий, на месте которых громоздится теперь гостиница «Россия», в просторном зале, заваленном киверами, мундирами восемьсот двенадцатого года, оружием и всевозможным военным реквизитом, в перерыве между съемками нас экзаменовал человек с густыми светлыми бровями и пронизывающим взглядом веселых синих глаз — Игорь Андреевич Савченко, замечательный советский кинорежиссер, наш будущий учитель.
Он набрал в свою мастерскую людей, в облике которых не было ничего режиссерского, ни малейшего намека. Разных, не похожих друг на друга ни жизненной судьбой и опытом, ни характером, ни внешностью. Здесь был корректный подтянутый майор Юрий Озеров и тихий, застенчивый, краснеющий как девушка Володя Наумов, только что окончивший десятый класс, и приземистый, с лукавыми глазами радист Николай Фигуровский. Я был в солдатской шинели, купленной по случаю на толкучке за неимением пальто, и белых штанах, доставшихся по промтоварному ордеру. А распахнутая, видавшая виды ватная телогрейка и калоши, одетые прямо без обуви, — это Феликс Миронер.
С первой этой встречи нам суждено было прожить вместе пять лет в одной комнате общежития, делить хлеб и воду (в буквальном смысле, так как чай чаще всего заменялся обыкновенным кипятком), вместе ходить на лекции и вместе не ходить на лекции, трястись в маленьком автобусе или электричке маршрутом Лосинка — ВГИК или шагать пешком в любое время года и любую погоду. Все было за эти годы — и радости, и огорчения, счастье узнавания любимого искусства и жизни, надежды, разочарования, споры ночи напролет, и бурные ссоры, и великодушные прощения и примирения. А вокруг была неповторимая послевоенная Москва.
Вот примерно его портрет. Очень близорук, очки старается не носить из пижонства (это при телогрейке-то!), голос громкий, врывается в разговор и тут же смущается, нахален по внешнему впечатлению, на самом деле застенчив, рассеян. Вот он идет по институтскому коридору, что-то бормочет под нос, курит, несмотря на строжайший запрет, натыкается по близорукости прямо на директора и, втянув голову в плечи, спешит удалиться, несмотря на строгий голос вслед: «Миронер, куда вы, я же вас видел!». Бормочет он в это время не что иное, а стихи. Я думаю, это он научил меня любить стихи, знал он их огромное множество, почти всегда что-нибудь читал вслух, чаще всего это были стихи современных наших поэтов и поэтов-фронтовиков. А потом выяснилось, что и сам пишет, и я уверен до сих пор, помню свое впечатление — это были очень хорошие стихи.
Уже тогда в сценариях учебных работ студента режиссерского факультета обращала на себя внимание его литературная одаренность. Писал он хорошо, диалог был щедр, ярок. Помню, на курсе долго повторяли сочиненную им поговорку-примету: «Кто чью шапку три раза наденет, тому на той и жениться» и даже пытались проверить на практике. Тогда мне казалось, что писал он легко, не затрудняясь, что кроме таланта помогало ему обилие жизненных впечатлений — ведь к этому времени в короткой его биографии уже было нелегкое детство поенных лет, эвакуация, детдом, пришлось хлебнуть лиха и разных людей пришлось перевидать, и добрых, а подчас и наоборот. Жизненных впечатлений, как говорится, хватало, но только потом я убедился, что вовсе не просто так, горстями захватывал он их и шлепал на бумагу. Потом, много позже, когда тетрадку и карандаш заменила пишущая машинка, я не раз был свидетелем, с какой добросовестностью и требовательностью он относился к своему литературному труду. Несчетное количество раз он мог перепечатывать текст, переделывая снова и снова сцену, кусок диалога, фразу, реплику. Он органически не мог относиться небрежно к своему труду. Он уважал чистый лист бумаги и не мог позволить себе заполнить его небрежным текстом. Внешне несобранный, рассеянный, здесь он был тиранически требователен к самому себе.
Недавно я был на просмотре, приуроченном к двадцатипятилетию «Весны на Заречной улице», первого нашего фильма, который мы поставили вместе и сценарий которого написан Феликсом Миронером. На меня произвело большое впечатление скорее не то, как огромный зал современного кинотеатра смотрел сегодня картину, а то, как он слушал ее, реагируя на текст, встречая оживлением, смехом, живой реакцией реплики героев, платя автору высшей платой за его талант и труд.