Чумаков посмотрел на него исподлобья, хмыкнул:
— Если каждого по домам распустить, не автобат будет, а дезертирство.
Глаза Петра зажглись гневом.
— Вы тут в тылу околачиваетесь, — сказал он хрипло, срываясь, — а я на фронте… Я три месяца под огнем, с самой Луги…
Маленькие птичьи глаза Чумакова тоже зло сузились.
— То-то сюда добег, — коротко выдохнул он.
Они стояли друг против друга: маленький старшина с встопорщенными усами и высокий солдат, полный молодой горячности. Коля Барочкин поспешно втиснулся между ними, легонько рукой отстраняя Сапожникова.
— Тихо, шло. Всё, всё. — И с виноватой улыбкой обратился к Чумакову. — Он это так, сдуру. Все, товарищ помкомвзвода, есть, приступаем.
Город спал под привычное глухое эхо далекой артиллерийской дуэли. В затемненном Смольном, в кабинете генерала, шло совещание. Было тесно, собралось множество людей: военных и штатских, разных по возрасту, по званиям, по занятиям. Генерал говорил, стоя у карты:
— Единственная железная дорога, которая связывает сейчас Ленинград со страной, Вологда — Череповец — Тихвин выходит к восточному берегу Ладожского озера. А дальше… Военный Совет фронта просит нас решить вопрос о возможности организации автомобильной ледовой дороги через Ладогу. У нас было время, хотя и небольшое, обдумать это. Прошу высказываться.
Некоторое время все молчали. Потом встал немолодой узколицый военный:
— По вашему поручению я изучил всю литературу по Ладожскому озеру. Ледостав в этом районе Ладоги никогда не бывает надежным. Даже в середине зимы — в декабре и январе — господствующие здесь северные ветры взламывают лед и разбрасывают его по всему озеру. Тридцать километров озерного льда в качестве автомобильной переправы — это вообще неслыханное предприятие. А при таком ледовом режиме… — И покачал головой. — Мы не имеем права обнадеживать Военный Совет и должны сказать, что надо искать иных путей…
— Иных путей у нас нет! — резко сказал генерал и повернул голову в угол, где скромно сидели несколько штатских. — Товарищи рыбаки, что скажете?
Скуластый старик в грубошерстном пиджаке и тяжелых сапогах поднялся робко — не привык говорить в присутствии стольких людей, да еще ученых и начальства.
— Да что сказать? Действительно, капризная она, губа-то… Иной раз всю зиму по берегам лед, а посередке вода течет. А то все крепко скует, а как сиверко дунет, как пушки стреляют, — лед, значит, ломает
ся. Бывает, когда с обозом идем, заночуем, ждем, ждем, значит, когда сызнова замерзнет… Иной раз вдоль полыньи идешь — где вода кончается, там и переберешься.
Тридцатилетий мешковатый человек с непослушной шевелюрой, сидевший за дальним концом стола, нетерпеливо ерзал, листая блокнот, и генерал спросил его:
— Вы из бюро погоды? У вас есть возражения?
— Да, — сразу поднялся человек и, несколько смешавшись, поправил пиджак. То есть… все, что здесь говорилось о ненадежности ледяного покрова Ладоги, верно — вообще. Но если обычно сумма среднесуточных отрицательных температур здесь составляет шестьсот-семьсот градусов, то в нынешнем году она будет порядка тысячи восьмисот… Как говорят подсчеты профессора Молчанова… Короче, — сказал метеоролог, откладывая блокнот, — долгосрочный прогноз обещает нам в этом году самую суровую зиму, какую когда-либо знал Ленинград, пожалуй, со времени своего основания…
— Этого еще не хватало, — со вздохом сказал кто-то.
— Я понимаю, — продолжал метеоролог, — для города это тяжело, но озеро станет рано — к концу ноября. И я думаю, что в этом году эксплуатация льда в качестве автомобильной дороги будет возможна.
Зазвонил телефон, генерал взял трубку:
— Слушаю, товарищ член Военного Совета…
Генерал слушал, и лицо его мрачнело на глазах. Люди поняли — произошло что-то чрезвычайное. Генерал положил трубку, медленно встал, тяжело сказал в напряженной тишине:
— Немцы заняли Тихвин.
Подошел к карте и молча посмотрел на нее. Потом жирным карандашом дрогнувшей рукой провел черту поперек единственной железной дороги, ниточкой уходящей от Ленинграда на восток к Большой Земле.
Послышался свист, и грохнул, разорвавшись, снаряд, снеся кусок перил на канале. Сапожников и Барочкин, спешившие ленинградскими улицами к Петиному дому, привычно, по-фронтовому, упали плашмя на мостовую. Поднялись, оглядываясь. Прохожие отнеслись к обстрелу спокойное, чем они. Некоторые свернули в подворотни. Другие просто перешли улицу, укрывшись от снарядов за громадами домов, и продолжали путь. Редкие, как бы лениво выпускаемые снаряды, осыпали штукатурку и стекла, вздымали столбы воды в канале. Вдруг дико заржала лошадь, запряженная в фуру, забилась, упав на мостовую. И тотчас вокруг стали скопляться люди.