Я от изумления аж рот разинул. Уж на что наш Медведь велик да силен, а со старостой терпилинским, пожалуй, и ему не совладать было бы! Срачица нарядная на могучих плечах Вышаты чуть не лопалась, шея едва в ворот влезала, а на руки не всякий бы и глянуть отважился – бугрились они могучими мускулами, пугали толщиной да мощью. Были, верно, у Вышаты прадеды кузнецами – усмиряли огонь Перунов, иначе откель бы в нем такая сила взялась…
Он приподнял ладонь, нас привечая и глубокими карими глазами с головы до пят обшаривая. На рогатине Славена взор задержал, возле Хитреца, маленького да щуплого, хмыкнул презрительно, а Медведя завидя, вскинул горделиво голову, будто петух бойцовый…
– Милости просим, – загудел низким, сочным голосом.
Тут же из-за спины его широкой вынырнула дородная краснощекая девка с караваем хлеба в руках. За ней засеменил, спотыкаясь и робея, мальчишка лет шести от роду, верно сын иль внук Вышатин. В руках держал он блюдо расписное, со стопками берестяными да горочкой соли посередке.
Девица замешкалась возле нас, растерялась – кому первому угощение поднести… Вышата негромко цыкнул, глазами на Славена указал – признал в нем старшего. Девка румянцем стыдливым залилась, протянула Славену хлеб ароматный:
– Будьте нам гостями добрыми…
Парнишка, уж притомившись блюдо держать, быстро под ее локоть подлез, сунул Славену чарки под нос:
– Отведай вина старградского, редкого…
Странные нравы тут – наши питьем чужим никогда б гостя не попотчевали, свою гордость имеючи, да не мне обычаи здешние судить…
Славен к парнишке склонился, стопку в руки взял и опрокинул в рот. Затем каравай разломил, улыбнулся хозяину, в соль макнул да кусил. Теперь и захоти он кого в печище обидеть – не смог бы. Кто угощения с гостевого стола отведал, тот уж руку на хозяев поднять не осмеливался…
За ним остальные родичи хлеба да вина вкусили, и все с видом важным, будто свершали какое таинство великое, а мне не впервой такая встреча была. В дальних печищах болотных меня так частенько привечали. Потому и опрокинул чарку в рот, к запаху ее не принюхавшись, – забыл, что паренек о вине старградском говорил. От привкуса незнакомого зашелся кашлем.
– Закусывай, закусывай! – быстро подскочил Повед, на ухо зашептал.
Я, зажмурясь, хлеба хватил, потянул носом его запах сочный… Хорош был хлеб, да все не по-нашему пахнул.
То ли от вина забористого, то ли от хлебного запаха, но потеплело вдруг у меня в груди, показалось – все здесь знакомцы старые. Пошел за Вышатой с легким сердцем и чистой душой.
Горница в избе его большой да просторной была. Я и не заметил, как ввалились в нее за нами следом почти все терпильцы, как быстро и ладно на стол накрыли, как гулянье затеяли… Плыло все в голове, мутилось. То сном казалось все, то явью. Славен вроде с Вышатой в обнимку сидел, втолковывал ему что-то, а других родичей я и не видел вовсе, взором то и дело на чужие радостные лица натыкаясь.
Гомонили все, каждый о своем, за руки меня трясли, угощения чуть не в рот совали, да время от времени заливали их горячительным вином, коим еще на дворе поить начали…
Чьи-то ласковые руки гладили мои волосы, забирались под срачицу, будоража прикосновениями нежными. Пытался отринуть их, да вдруг вспомнилось детство, заботы материны, и, вместо задуманного, зарылся в них щеками горячими и заплакал безудержно, тихо всхлипывая… Чего заплакал?
СЛАВЕН
Не ждал я, что встречу когда-либо людей таких – добрых да веселых. Терпильцы будто сговорились нас вниманием и заботой после долгого пути согреть. Наперебой к себе зазывали, баню для нас чуть не всем печищем топили, девки одежонку нашу в золе постирали, и все это с гуляньями да песнями, будто в праздник какой.
Кутили мужики здешние широко – начали, едва нас приветив, а потом, дождавшись, покуда мы от пыли дорожной отмоемся, еще задорней веселье разнесли. Я в шуме и плясках уж и уследить не успевал, кто да где из родичей моих. Хитреца еще замечал изредка, Медведя с Лисом углядывал, а вот Бегуна сыскать не мог – пропал он, будто в воду канул.
На расспросы мои Вышата рукой махнул – не волнуйся, мол, сыщется… Поверил я ему, хоть и не прост оказался Староста терпилинский – с виду походил на увальня добродушного, но нутром зажимист был на редкость. Как услышал, что прошу помочь через озеро перебраться, ухмыльнулся в кудрявую бороду, загудел неспешно:
– Я бы и рад помочь, да ладьи прохудились у рыбаков наших…
Ладьи? Как бы не так: по глазам было видать – прохудилась совесть у него, несмотря на все гостеприимство внешнее! Да делать все одно было нечего – не в обход же озера идти, дни терять понапрасну. Нас в Ладоге Князь ожидал.
Прищурился я – впервой о деле важном сговариваться приходилось – и намекнул хозяину:
– Может, коли плату дам за новую ладью, так ты со мной старой поделишься?
Он расхохотался довольно, забасил:
– Мне многого не надо – пяти кун хватит.
Пяти кун?! Да он спятил вовсе – этакое богатство за расшиву плохонькую!
– Куна, не более!
– Э-э, нет. – Вышата твердо на своем стоял, понимал – деваться мне некуда, уступлю рано иль поздно. – Да так и быть, по нраву ты мне – возьму с тебя четыре куны всего, себе в убыток…
Экий купец! Ездить бы ему по городищам да торг вести, небось уж богаче Князя Новоградского был бы!
– Две! – уперся я.
– Три, – прикрыл он глаза хитрые, сузил их, словно кот, сметану почуявший. – Это мое слово последнее. Иль соглашайся, иль в обход Карабожи ступай. Дня через три, коли в Горелом не пропадешь, может, и выберешься к Русалочьему, а через него уж других перевозчиков сыщешь!
– Ладно, – сдался я. – Твоя взяла! Три куны, да чтоб завтра поутру была готова ладья!
Не мог я больше торговаться – уж слишком душно да шумно было в избе. Не привык я к многолюдью такому, терялся в нем, мыслить не успевал… А терпильцы, видать, привыкли – чадь Вышатина себя в тесноте да шуме словно рыба в воде чуяла. Пили все, ели да галдели о своем, соседей не слушая. Где-то ругались шумно, в дальнем углу смеялись истошно, а кто-то визжал пронзительно, потасовки, без которой гулянье не обходится, пугаясь.
Вышата расхохотался, восторженно облапил меня:
– Молодец! Лады!
Ухватил за поневу пробегающую мимо девку с кувшином в руках, велел ей:
– Ставь сюда!
Да пояснил коротко, могучими лапами по-братски, будто железными тисками, зажав:
– Дело порешили ладом – теперь и погулять можно!
Рука его огромная потянулась ко мне с большой, доверху наполненной чашей:
– Выпей, гость дорогой, уважь хозяина!
Я через силу заглотил мутную белесую жижу. Уж не знаю, где раздобыли они это вино, да только закружилось все у меня пред глазами, даже лицо Вышаты расплылось блином размытым. Откуда-то из дымовой завесы появился Повед с заплывшим глазом и распухшей, в крови запекшейся губой. Кто ж его так? Иль сам упал неловко? Второе скорей – уж больно его шатало из стороны в сторону, чудом на ногах стоял…
– Брат, выпьем, брат… – слезливо попросил он, на колени ко мне падая. А потом вдруг спросил, глаза грозно расширя: – Или ты мне не брат?
Небось, ежели скажу, что не брат, в драку полезет…
Я руками неловкими налил по чарке ему да себе, успокоил:
– Брат, брат…
Думал, на том дело и кончится, да не тут то было – терпильцы, будто с цепи сорвались, все со мной побрататься да выпить вместе возжелали. Знать не хотели, что не в силах я один столько вина выхлебать, не слушали отговорок, упрашивали слезно и обидчиво, коли отказывал. И Вышата куда-то подевался, будто вовсе его не было. Сперва я лица чужие разбирал еще, а потом слились они в один поток, понесли меня, за собой утягивая, куда-то и канули в темную тишь…
Очнулся я утром. Яркий солнечный свет ударил по глазам, а когда распахнул их, решил – все еще в дурмане плыву.
По горнице будто Кулла промчался и все разметал. Вперемешку валялись столики кургузые да лавки длинные, а меж ними, постанывая да похрапывая, тела людские покоились…