— Давай.
Солдат вынимает из-за пазухи буханку ситного:
— На! На!
Вгрызаемся цинготными зубами в твердый, как гранит, кирпичик. Хлеб… Солоноватый от крови… Не беда!
Утром на станции Ириновка моего блокадного дружка унесли в армейский лазарет. А я — ничего. У меня закалка с детства.
Вот речь веду о еде… Не знаю, поймут ли меня никогда не голодавшие.
А таких теперь, к счастью, все больше и больше.
Мы тоже не думали, что все так будет. Собирались воевать на территории врага. А враг загнал нас за Шлиссельбург. В родимые болота…
Бухта Морье…
Несколько раз потом приходилось заходить в эту бухту, а помню ее, в основном, только белой — подо льдом да под снегом.
Белые корабли, белый дым из труб, белые березовые дрова тащат на дровнях морячки, покрикивая вместо «Дубинушки»:
— Давай, давай лошадки!
Я прибыл в Морье в сорок втором, в конце февраля. Командир 1-го дивизиона сторожевых катеров МО капитан-лейтенант Куриат наставлял отечески:
— Направляю тебя на «двести первый», к Колеснику. Отличный катер. Смотри, сигнальщик!
Смотрю, зачищая хлебной коркой алюминиевую миску, смотрю: ордена, медали на фланелевках… И это за сорок первый год-то?
После узнал, когда сам про Ханко рассказал, как ладожские МО стрелковую дивизию у Питкяранты спасали.
Из-под больших сосен, от землянки, идем друг за дружкой, след в след, на катер. Лед скалывать вокруг корпуса.
До чего же он махонький, мой новый корабль. Деревянный!
…обшивка в три доски, Пять-шесть шагов от мостика до юта. А люки так расчетливо узки. Что, если толст, — не попадешь в каюту.
А среди нас и не было толстых. Все под стать командиру.
А сам командир, старший лейтенант Колесник, Павел Степанович, в талии тонкий… Сапоги, куртка кожаная, шапка-ушанка на манер кубанки, усики чуточные под носом — казак! Даже ходит, пятки наружу выворачивая. Так и кажется — сейчас скомандует: «Эскадрон! Марш-марш!..»
Капитан 3-го ранга П. С. Колесник.
…Нет, вспоминается мне бухта Морье не только белой. Помню ее взъерошенную, весеннюю.
Катера, канонерские лодки маневрируют в тесноте: ходовые испытания после зимнего ремонта.
А в озеро выйти нельзя. До самого горизонта — лед, лед.
Гудят моторы «морских охотников»…
И вдруг за лесом, со стороны Осиновца, послышался другой гул: «юнкерсы» — штук семьдесят. За ними еще, еще. С Морьиного Носа захлопали зенитки.
— Боевая. По самолетам противника!..
Черные капельки отрываются от желтого брюха с крестом…
— Бомба за кормой! — кричу.
— «Юнкерс» со стороны солнца!
— Полный вперед!
— Лево на борт! (Бомбы, бомбы). Смотрю на командира — улыбается!
Вот черт!
Между прочим, тогда у нас на катере все благополучно обошлось. Только дымшашка на корме загорелась. Ваня Вещев, минер, за борт столкнул ее. Были жертвы у пирса и на пирсе.
Многие катера дымзавесу ставили.
Фашисты, увидев дым в бухте, видимо, решили, что флотилии конец.
А флотилия ушла утром в озеро.
Ночью ветер переменился и весь лед угнало на север, к Валааму.
Двое суток стоим в Новой Ладоге. Ошвартовались у старых полузатонувших барж.
На посту СНиС — на облупленной колокольне — трепыхаются красные флажки. «Сообщите…», — «Прошу прибыть…», «Вышлите…»
Чувствуется, что рядом штаб и что он работает…
Получаем продукты (бортовой паек. Значит, уходим!..), принимаем боезапас, топливо. Командир со своим помощником, старшим лейтенантом Перепеловым, закрылись в рубке. (Точно. Уходим!).
В 16 часов по трапу поднимается старший лейтенант армейский, с двумя солдатами. За плечами у бойцов раздутые вещмешки, в руках — финские автоматы…
— По местам стоять!
Вода в Ладоге бывает разной.
Бывает черной (в трещинах — разводьях между льдинами); бывает мутно-желтого цвета (от весеннего паводка); бывает — синяя-пресиняя, как глаза у ладожанок…
Малиновой она бывает на ветреной заре, да еще от военных пожаров (нет, от пожаров она становится скорее зловеще-багровой, я это видел не раз).
Разной бывает вода в Ладоге.
Нежный малахитовый блеск… Трава в озере цветет.
Зверски ревут шесть авиационных моторов — у нас три да три на МО-215, идущем за нами в кильватер. Он — наша боевая поддержка. На всякий случай.
Слева и справа — от острова Сухо до устья Свири — торчат из воды черные собачьи мордочки…
— А це що? — удивляется один из бойцов-разведчиков.
— Тюлени.
— Зроду не бачив…
Замечательные ребята, наши армейские разведчики! Смеются, анекдоты рассказывают. Словно это не им через несколько часов высаживаться.
К полуночи, однако, заштормило. На шлюпке-тузике по такой волне не пойдешь к берегу. Уходим подальше от берегов, болтаемся… Солдатики с непривычки позеленели… бледные, как мертвецы.
— Ох, скорее бы уж на берег… что ли…
На вторую ночь высадили мы их…
— А то, может, у нас служить останетесь? — подначивает ребят наш язвительный Олег Перевертун, командир орудия.
— Не. Як вы соби не кажить, хлопцы, а на сухопутти краше.
Простились они с нами. Замахал веслами Ваня Вещев. Ему было приказано доставить их к берегу.
…Когда стоишь вот так в ожидании у берега, занятого противником… Ну, как передать это состояние? Уж лучше, думаешь, стреляли бы, чем эта тишина.
Катер с борта на борт хлюп-хлюп. Мертвая зыбь. Все глаза там, куда ушел тузик.
Но вот черная точка отделилась от береговой темноты. Идем навстречу. Поднимаем шлюпку на палубу.
— Ну?
— Все в порядке, товарищ старший лейтенант. Пошли они, — докладывает довольный Вещев. — Там… соловьи поют.
Через трое суток и еще через трое суток в полночь подходили мы к месту высадки. Никаких сигналов. Неужели провал?
Медленно, оглядываясь, уходим от берега. Вспышка!.. Аккурат там, где ребят высаживали. Перелет. Еще перелет… Всплески высокие, видимо, большой калибр палит. Меняем все время курс. Открываем ответный огонь.
…Недели через две в базе представитель разведотдела сказал, что «наши знакомые» выполнили задание и возвратились через линию фронта.
После той операции и началось.
Днем — у старых барж в Новой Ладоге, а ночью — то у Табановасского маяка дразним-щупаем батарею, то в устье реки Видлицы, то под горой у Пограничных Кондушей.
Искали, хотели встретиться с плавающим противником — с кораблями. Несколько раз нахально заходили аж за Валаам… Пусто.
Был у нас на «двести первом» рулевой. Женя Соколов. Москвич. Не знаю почему — то ли потому, что москвич, или еще какая была причина, — сильно гордый был. На меня, во всяком случае, смотрел он свысока. Хоть ростом мы с ним были одинаковы — 173 сантиметра.
Дело свое Соколов знал крепко, и Павел Степанович, командир, любил его за это.
Высадили мы в лесок, севернее Кондушей, диверсионную группу.
Пришли за ними в назначенное время. Морзянка с берега фонариком. Условный сигнал…
Спускаем шлюпку-шестерку с бака. Колесник поглядел на нас на всех…
— Соколов! Пойдете со старшиной с бронекатера.
— Есть!
Ушли ребята. Бронекатер (кажется, это был старшего-лейтенанта Бровкина) пошел с ними к берегу сколько мог. Дальше — устье речушки, песок.
Долго, очень долго ничего не было слышно. Может, на мель сели, думалось, может, их разведчики наши не заметили? Когда мы уже устали ждать, враз залаял немецкий крупнокалиберный пулемет, затрещали автоматные очереди. Перестрелка продолжалась минут пять, не больше. И все стихло.
Рискуя сесть на мель, идем еще ближе к берегу. Тут же возле нас — бронекатер… Все! Нет ни разведчиков, ни Соколова со старшиной…