И вскоре никто из знатных господ не хотел сражаться с ним, боясь потерпеть бесславное поражение.
И по всей стране, от морских берегов Бретани до дальних пределов равнины Иль-де-Франс, настал конец рыцарским турнирам, бывшим некогда украшением прежней жизни.
Последний турнир, какой увидела Нормандия, состоялся в Арке.
Невиданное множество людей столпилось в кустах вокруг луга, служившего ристалищем. Детишки бегали по обочинам. Женщины укрывались в тени низеньких деревец ближайшей рощицы. Однако же на самом лугу виднелся лишь один всадник — сир Говтельд, въехавший на ратное поле, он стоял там в полном одиночестве, в белой пустоте. Никто из знатных сеньоров Нормандии не выступил против него. Толпа зрителей, устав ждать понапрасну, разошлась по тропинкам меж кустов боярышника. В конце дня Говтельд и его слуги, захмелевшие от вина и объятые злобою, не имевшей никакой другой причины, кроме неутоленной жестокости, обратили ее на аббатство, расположенное поблизости от луга Арка, где должен был состояться турнир. Они поймали отца-настоятеля, аббатису, садовников и монахинь, обесчестили их всех, а после сожрали, пируя таким образом целых шесть дней.
Говтельд сжег дотла аббатство в Арке.
Сир Говтельд и не думал искать оправдания своим злодействам. Он говорил, что внутри у него сидит демон, который приказывает, заглушая голос совести: «Отринь Добро. Отринь сон. Отринь музыку. Отринь картины. Отринь книги. Отринь шахматы».
Вернувшись из Арка, он возжелал овладеть своей матерью.
И тогда его мать в изодранной опоганенной сорочке, пораженная ужасом, распростертая перед ним на каменных плитах лицом вниз, сложила руки и тихим голосом поведала сыну тайну его зачатия. Выслушав ее, он замер в неподвижности, во тьме ночи, потом вытащил меч из ножен, отрезал этим мечом собственные волосы, подошел к бойнице в стене, выбросил меч в крепостной ров, покинул замок в одной рубахе, опустился на колени и так, на коленях, пересек всю Галлию, добрался до Маравода и встретился с папой римским.
— Я сын герцога норманнов, — объявил он папе. — Матушка моя, устав молить Господа о зачатии ребенка, предложила свое чрево демону с того света, и я родился при обстоятельствах, о коих и хочу вам поведать.
— Только не это! Повелеваю вам навеки замкнуть уста для речи, сын мой! Таков мой приказ. О, каким великим несчастьем стало ваше появление на свет! Но еще худшей бедою назову я появление ваше в Вечном Городе, где Господь избрал меня своим наместником на земле! Замкните же навсегда уста ваши, сын мой! Это приказывает ваш Святой Отец!
И с того дня, повинуясь папскому запрету, Говтельд не произнес более ни слова.
Папа отослал этого человека с окровавленными коленями, собственноручно обритой головой, обреченного на вечную немоту, к отшельнику, коего особо почитал за святость. Сей анахорет, уже весьма преклонного возраста, жил на самом верху скалы в римской местности над городом Орте. Каждый день он приносил своему подопечному немного хлеба, дабы желудок его выполнял свою работу. И больше ничего. Затем старик поднимался обратно на свой утес. Говтельд просыпался рано, в час утренней молитвы, но свой хлеб он отдавал собакам, сам же питался одними только собачьими экскрементами, подбирая их прямо из заднего прохода — вот насколько простиралось его благочестие. Как-то раз отшельник сказал своему ученику:
— Я уже очень стар. Возвращайтесь в город Рим. Я должен наложить на вас новую епитимью до того, как душа моя отлетит в иной мир. Но в Риме не ходите к папе, а продолжайте вести такой образ жизни, чтобы всем и каждому хотелось возненавидеть вас, избить, втоптать в грязь и проклясть. И продолжайте хранить молчание. Продолжайте ходить на четвереньках. Продолжайте воздерживаться от любой пищи и от любого питья, коль скоро их не извергли собаки или куры.
В Риме его пропитанием были экскременты животных, грязь дорог и берегов реки, кровь женских месячных, кал с детских пеленок, овощная кожура, истоптанный войлок подошв, коровьи легкие и очески волос. Когда сарацины, при поддержке господ турок, напали на Рим, явился ангел на псарню, где Роберт (так на латыни звучало имя Говтельд) спал, прижавшись к суке. Ангел этот был совсем невелик, всего-то с вершок ростом (нынче мы сказали бы «два дециметра»), Он привел Говтельду белого коня высотою два метра в холке, вручил белое копье четырехметровой длины, белый щит (правда что крошечный — три на четыре сантиметра) и серебряный меч. С этим вооружением Говтельд разбил мусульманские войска. Трижды он одерживал победу над неверными. И после каждого сражения у врагов не оставалось ни одного неповерженного воина, ни одного живого коня. Однако по окончании каждой победоносной битвы никто не мог найти героя, сотворившего все эти подвиги. Живя в стенах Рима, он оставался незамеченным и по-прежнему ползал на четвереньках по тесным городским улочкам, вырывая зубами кости у собак прямо из пасти, питаясь пометом животных, смиренно перенося насмешки и побои людей, не стирая с себя их плевки и блевотину и никогда не вставая на ноги. Случилось, однако, так, что дочь короля римлян стала очевидицей его договора с маленьким ангелом, но, к несчастью для этой принцессы, она была немой от рождения. И по означенной причине ни словом не могла поведать о таинственных встречах человека с ангелом, за которыми наблюдала с высоты своей башни. Но в последний день, после третьей победы, она спустилась с башни. И подошла: к крепостной стене. Она шла между собаками, подобрав повыше юбки и подол плаща, какие подобает носить принцессе. Девушка подошла к юродивому, лежавшему в канаве, и предложила ему себя, показав знаками, что ей известно, кто совершал невиданные подвиги в битвах с неверными. Но он безмолвно отверг ее предложение. Тогда принцесса, которая желала зачать от него сына, презрев стыдливость, разделась перед ним донага. Он отвел глаза. Тогда римская принцесса раздвинула пальцами губы своего лона, дабы победитель турок проник в нее и дал ей зачать маленького ангела. Но Говтельд, так и не вымолвив ни слова, отвернулся и не медля покинул вечный город. Он умер в лесной чаще, после того как вернулся в хижину своего наставника-анахорета и стал глодать его кости, ибо тот за это время успел отдать Богу душу. Зубами он дробил эти кости, высасывал из них мозг и так хоронил учителя в своей душе.