Все годы, прожитые в Содоме, Лот мечтал уйти куда–то, где живут другие — чистые — люди. Но где их найдешь по нынешним временам? Так и состарился в ожидании: вдруг что–то произойдет, прояснится в судьбе. Между тем дочки выросли. Пришла пора подумать о женихах, т. е. породниться с содомлянами. Это было так невыносимо для Лота! Он воспринимал это как приближение беды. Ничего не имеет он общего с ними! И гоморрийцы ничем не лучше. Особенно его беспокоила судьба Лии. Она такая нежная, как миндаль, и каждый встречный готов сломать ее, как цветущую ветку, чтобы тут же бросить в пыль…
Старшая согласна выскочить хоть за черта! Ну, скажем, за Зиновия Поца. О, это стоящий человек. Один из самых богатых в Содоме. Только грубый чересчур. Его все боятся.
Лот не догадывался: старшая давно живет с Поцом. Зиновий изнасиловал ее, десятилетнюю, заодно с подружкой, стерегущей коз.
А младшей приглянулся Азария. Против этого жениха Лот ничего не имел. Плотник что надо. Пчел держит. Сад у него. Весной кажется — облако заглянуло к нему в гости. Нет, Азария — не худший вариант. Конечно, содомляне не откажутся породниться с богатым пришельцем. Лот надеялся: содомляне постепенно притерпятся к нему. Новые скитания ему уже не под силу. Что–то случилось с сердцем. Содомляне глумились над его болезнью:
— Что, праведник, скоро в рай?
И цапали край его белой одежды, чтобы оставить на ней грязные пятна.
Завидев нас издали и смекнув по нашему свечению, что путники–то — пришельцы не из мира сего, старик, сидевший у ворот, распрямился, чтобы приветствовать нежданных посланцев поклоном до земли. Причем даже складки его одежды, стлавшейся перед гостями, плавно льющимися линиями выражали гармонию, присущую его душе. Сколько столетий стерлось в памяти, сколько миров отмер- цало в глазах, но фигура Лота проступает в минувшем. Я вновь и вновь — в сотый, тысячный, миллионный раз — замечаю пыль на его щеках и бороде. И эти пылинки становятся драгоценными, коснувшись праведника. Как вы, наверно, догадываетесь, ангелы видят впотьмах так же хорошо, как и днем. В низком поклоне не было рабской униженности. Только безмерное почтение к гостям. Видно, жизнь научила его милосердию, что не очень характерно для датчиков. Большая часть их ожесточается от страданий. Я почувствовал невольное уважение к низшему существу.
Да, Господь был прав, выделив его из толпы. Подобно нам, Лот был обведен контуром, но не светящимся, а зримым только высшим существам, начиная с нас, ангелов.
В мягком голосе его, когда он обращался к нам с просьбой войти в его дом, омыть ноги, переночевать, было столько трогательной заботы, участия, тревоги за нас, захваченных сумерками в незнакомом городе, что возразить ему — значило нанести непереносимую рану его совести, и все же мы попробовали отказаться, заявив, что не смеем стеснять его, поэтому переночуем на улице, на что Лот поклялся, что не уснет в доме своем, отвергнутом путниками. Предчувствие подсказывало, что, соглашаясь переночевать в его доме, мы подвергаем опасности хозяина и его семейство, но он так настаивал… Пришлось согласиться.
Дом Лота отличался от окружающих жилищ разве что опрятностью. Во дворе — два кипариса, миндаль. Чувствовался с первого взгляда порядок. Каждая вещь лежала на своем месте. Он отпустил домой содомлян, месивших глину в конце двора. Но один из них задержался и притрусил приготовленную вязкую массу соломенной сечкой.
Эта будничная картина сжала мне сердце. Запомнилась смуглая, влажная от пота рука, рассевающая золотую в свете заката сечку.
Я‑то знал: не придется им месить саман завтра… А Лот, не догадывающийся о моих мыслях, пояснил:
— Дом стал тесным. Собираюсь лепить новый. Саман сохнет быстро. За несколько дней управимся.
Он повернулся к уходящему:
— Азария, приходи завтра пораньше. По холодку.
Ласточки носились над двором, срезая крыльями первые звезды. Но одна стояла неподвижно, как гвоздь, по шляпку вколоченный в зенит. Господь ожидал нашего возвращения на корабль. Но до этого мы должны были вывести семью Лота в безопасное место.
Замесила хозяйка тесто. Испекла она пресные хлебы. Разломили мы их. Макали в мед. Запивали родниковой водой, принесенной младшей дочкой. Мирно текла беседа. Забыл я на время, что существа эти — всего только датчики, все назначение которых — от рождения до смерти, во сне и наяву бесперебойно поставлять информацию о себе и своей планете в неведомый центр. Это прожорливое ВХИ питалось самой разнообразной пищей. Датчики были запрограммированы на то, чтобы их жизнь никогда не стала такой, какой они видели ее в своих мечтах. Порой душу мне скребла кощунственная мысль: а знал ли Господь, в каких целях используют его творение? Я еле удерживался от желания открыть ему глаза…