Она плакала и смеялась, сочиняя свои песни. Воображала, что идет с Азарией по тропинке, над которой нависают финики, гранаты. И она не знает, куда их собирать…
Она ужасалась своему бесстыдству. Но странное дело — песни, какие она сочиняла для одной себя, давно уж витали над всей Галилеей. Продирались сквозь колючки чертополоха на золотую гору Табор, откуда так далеко видно. Отголоски их порой доносились до нее, и Лию кидало в жар! Вдруг кто–то дознается и уличит ее в постыдном?
В Содоме все прекрасное считалось мерзостью. Такие люди жили в нем. Они забили бы камнями того, кто заставил обычные слова взлететь над их низменной жизнью.
И опять страх и уныние овладевали ею.
Они отступали, когда она мечтала о далеких краях. Чаще всего почему–то о Кесарии. Подольше бы от Мертвого моря, где в пещерах сидят потерявшие вкус к жизни старцы и сочиняют небылицы о ней, осуждая ее за грехи, о которых она не имеет понятия. Как темно в их душах!
Все я знал о младшей дочери Лота. Старшая — Мааха — меня не интересовала. Завидовал Азарии: к нему обращалась в своих бесхитростных песнях Лия.
Мои мысли спугнул многоголосый гомон, донесшийся снаружи. Скоро он превратился в рев:
— Лот! Лот!
Что еще стряслось в Содоме? Почему хозяин этого дома понадобился сразу стольким людям?
Лот вышел к толпе и тут же запер за собой дверь. Словно вязкий туман, зыбилась человеческая масса, обволакивая его дом. Весь город от мала до велика собрался здесь. На Лота дохнуло едким зловонием немытых тел, мочи, блевотины. Из пастей, где торчали гниющие клыки, вместе с брызгами слюны посыпались вопросы:
— Лот! Лот! Что за гости у тебя? Что за люди?
Не успел он ответить, что его гости — чужестранцы, как все это клубящееся месиво задвигалось, зачесалось, заелозило. И снова крики:
— Где люди, ночующие у тебя?
— Лот! Лот! Пусти их к нам!
Содомлян сжигала похоть. Они вопили, извиваясь, как черви:
— Выведи гостей, Лот! Мы познаем их!
Напрасно напоминал он, что грядет Йом Киппур и обычай велит примириться даже врагам… Его не желали слушать.
«Се свободные люди, — горько воскликнул про себя Лот. — Все путы пали с них!»
И решился несчастный на последнее, чтобы не совершился еще больший грех:
— Видели моих дочерей? Возьмите их! Творите с ними зло! Но не трогайте путников, нашедших у меня приют!
И сам содрогнулся от своих слов. Но вызвал ими только новый гвалт:
— Бесстыжий пришлец! Без году неделя, как явился в Содом. Он еще смеет судить нас! Хватайте его! Праведник сыскался!
Мы распахнули дверь и втянули хозяина в дом, а дверь снова заперли. И тут же ноги, кулаки, палки застучали в нее! Ну как объяснить этим жалким и свирепым существам, что они — всего лишь датчики, и ВХИ уже достаточно получило от них сигналов за этот вечер. И пора им баиньки… Нет, проповедь на них не подействует. И, в конце концов, мы должны оградить единственного праведника. Мы убедились: Господь не ошибся в нем.
И простерли мы руки, беспощадные, как кинжалы, сквозь запертую дверь, разрывая древесные волокна, будто обычную ткань! И вперили очи, прожигая толпу! Кто–то вскрикнул от ожога. Кто–то бросился прочь и, словно подкошенный лучом, зарылся мордой в траву. Кто–то закрыл ладонями глаза. Поздно! Слепых поразить слепотою — какой же это грех?
Слепые черви извивались у двери, не находя ее. Испуганно перекликаясь, на ощупь расползались содомляне по домам. И копошились в тряпье, и сладострастно мычали, когда им удавалось нашарить и удержать кого–то — старика или старуху, юношу или скулящую от страха девчонку. Низко–низко над Содомом багровела луна, похожая на распаренную задницу в свежих ссадинах, но никто не видел ее, жадно шаря вокруг в бормочущей, хнычущей, гнусавящей темноте повального греха.