Ему начинало казаться: время вовсе не движется. Время — одна великая картина, и можно обозревать ее всю сразу. И тот, кто делит эту картину на фрагменты, никогда не поймет целостности замысла.
Одновременно Замышляев видел слипшуюся, содрогающуюся, как студень, массу, ломящуюся в дом Лота, и Привокзальную улицу в Новозыбкове. Мысленно он замедлял шаги возле дома, где Ева жила в детстве. Она была очень скрытным ребенком, хотя уже тогда по своему развитию была старше многих взрослых. В ней рано проснулось то, что зовется внутренней жизнью. А ведь не секрет, что миллионы содомлян живут лишь внешней жизнью. Внутренняя жизнь их напоминает крест–накрест забитый темный чулан без единого окошечка, затканный пауками. И нет государственной тайны в том, что, не способные передать эстафету духовности, они порождали еще более гнусные подобия себя. Достаточно вспомнить кувалдоголовых… Слабоумие становилось отличительной чертой жителей Содомии. Позорно выродились литература, живопись, музыка, кино, наука, не говоря уж о медицине, в которой делало карьеру немало из–за угла мешком пристукнутых вячеславов андреичей, состоящих на службе в ИВИ. Кстати, об этой организации профессиональных иуд. Даже там уже не могли сообразить, кому служат: почти все агенты были перекуплены Гоморрией. Только армия покамест доблестно справлялась с безоружными…
Да, видел Замышляев снежные крыши городка, старообрядческую церковь, озеро, памятник герою Гражданской войны, косматые ели у дороги. Бежали по улице Ломоносова в пещеру близ Сигора праведник Лот с дочерьми, оставляя на заснеженном асфальте следы босых ног. И глядела Ева из окна на них. Вспоминала что–то и не могла вспомнить. И сжималась душа ее, предчувствуя беду, и хотелось бежать ей куда–то, и снежные вихри у окна представлялись ей крыльями ангелов, о которых писал Замышляев.
Библейское время захватывало городок, и самое мелкое событие казалось исполненным грозного смысла.
И плакала ночью безутешно Алиса, у которой мама и бабушка отняли часы, вытянутые дочкой из–под подушки. Плакала взахлеб и не могла успокоиться: отняли у маленькой взрослые время, которое она не успела прижать к уху…
— Ева, ты слышишь меня? Зачем звоню? Между нами все кончено? Это тебе только кажется. Никогда не кончается то, что было однажды. Потому и пишу. Помнишь, я ходил тебя встречать после работы? Мы шли через парк… Вспомни, я молол какую–то чушь. Ну, о том, что у времени тот же механизм действия, как у нейтронной бомбы. Только замедленный. Но однажды оглядываешься: все вокруг есть, а люди исчезли. А ты сердилась: «Погляди, какой парк!» Вот я сейчас его вижу. Он такой, будто над ним взорвалась нейтронная бомба… Никого. А тогда мы встречали хотя бы Мусорщика. Он что–то строчил в узкий блокнотик. В Содоме на проспекте такие продавали. Очень удобные. Сунешь в карман и не видно. Я все порывался к Саллюстию, а ты не пускала: «Все равно в дыму заблудишься. К нему надо с пожарной машиной подъезжать!» Ты спрашивала: «Как пойдем?» А я всякий раз выбирал дорогу, чтобы пройти рядом с березами, заставшими последнего царя… Я глядел на них и декламировал одни и те же глупые строчки: «Но вызывают все же слезы три императорских березы». Мы сворачивали возле них на аллею, ведущую к озеру. Глядели на озеро, на чаек, на Дворец. И не ощущали в себе того, что было главным. Того времени. Сегодня я спрашиваю: что такое люди? И отвечаю: пузырьки времени, как в воде пузырьки кислорода. Плохое или хорошее — оно наполняло нас. А теперь его нет. Ты говоришь: «Между нами все кончено». А я пытаюсь возразить. Я пытаюсь задержать дыхание времени. Подношу зеркальце своей души к губам времени, и оно запотевает. Все, что я тебе сейчас пытаюсь напомнить, это слабый налет на зеркальце. Можешь выбросить его… Одно в парке было плохо — мало скамеек. А сколько уютнейших уголков! Столько разных деревьев! Лиственницы, ели, дубы, клены. Громадные. Не то что нынешнее племя, как сказал бы Лермонтов. Порой мы задерживались на каком- нибудь мостике. Глядели, как плещутся утки. Они так забавно переворачивались и стояли в воде торчком. А потом вывелись утята. Пушистые, как одуванчики. Мы шли через парк… И когда навстречу попадались люди, в их глазах можно было прочесть осуждение: «Силен… Какую молодую отхватил!» Не станешь объяснять каждому, что ты сама меня нашла такого. Только теперь я начинаю понимать, какую тяжесть ты взвалила на свои плечи. Тысячи ненаписанных романов обрушил я на тебя. Даже названий не могу вспомнить, а ведь когда рассказывал их тебе, они были готовы до строчки. Я их создавал в одном экземпляре. Для тебя. И это тоже было временем, наполнявшим нас. А теперь его нет. Нет тысяч романов. Потому что рядом была ты. Ты была моей бумагой. А теперь буквы с нее стерлись, и бумагой может воспользоваться другой… Бумага снова забеременеет буквами. Зачем звоню? Не звоню — трублю в шофар. Наступает праздник Рош Ашана. Новый год. Время раскаянья за вольное или невольное зло, причиненное людям. Вот я и каюсь перед тобой: живого человека столько лет превращал в бумагу… помнишь, я говорил тебе, что лунной ночью в тумане парк наполняют призраки: прекрасные дамы, блестящие офицеры гуляют по аллеям… А Первый вождь хвастался, что их искоренил. И мы станем призраками, населяющими этот парк. И кто–то из нас шепнет глупые строчки: «Но вызывают все же слезы три императорских березы…»