Однажды пришёл Некто и сообщил стрекозе, которая была девочкой, что ей пора замуж. Перед уходом сделал фокус: между ладонями заплясали шарики, они светились. Оля, оказавшись во власти цветочных причуд, полетела к озеру.
Откованные из стекла плоскости быстрых стрекозиных крыльев щекотали спину болотному раздолью. Над завалами вились цепочки насекомых; летающие броши шептались. Иногда гирлянда, состоящая из пяти, десяти стрекоз, рушилась в зелёные сабли осок, вновь поднималась – сцепиться.
Зыбкое щетинистое шевеление горизонта. За ближним – второй, третий горизонт. Там и вблизи – ювелирные магазины. Редко луч солнца совпадал в рефлексе от тысяч-тысяч блестящих крыльев, обтянутых молодой паутиной, и сияние лёгкой лентой нежило дно глаз.
Пришли с посохами холода. Привалив травы, одарили их последним оттенком ботанического карнавала. Комары уже не кусаются, убедились в бесплодности тирании, отказались от пищи; голодовка. Болит источённое жало, а по ночам всё чаще устрашающее виденье паука. Одрябшие кувшинки разлиты сильными хвостами повзрослевших щурят. Пузыри в облака со дна стремятся, но долог ещё их путь, успеть бы до морозов. Уходят в сиротливое кувыркание оторванные листья: отдохнуть от колебаний, обязанностей; в падении подвести итог.
Первое, что пришло в голову Ольге, это желание побрить отца. Взгляд избегал скользить по шее, по близким глазам. Мыльная нега скрыла тёмный след на шее, и эхо безумия стало далёким. Небрежно побрила, тёплым от пара полотенцем обласкала лицо. Пальцы ощутили через ткань яблоки глаз, в них ещё не остыли последние танцы предметов.
Всё. Присела на диван, распушила волосы. Заломив изгиб спины, сняла защитный барьер. Криком.
Отец совсем покинул себя, и лишь запах служебного одеколона (составлен протокол, отснято девять казённых снимков, Ольга увезена в больницу с помрачением) напоминал о седьмом знаке зодиака; предел осязаний. Когда выносили холодевшее бремя в виде беспризорных мощей: голова, руки, ноги, убежище оптимизма – отец пытался начать осмотр картин перезрелых, назойливых жаворонков: щедроты зональных яркостей; радуга обещаний.
Скоро опрокинется дождь. По дороге пылит почтовый велосипед, вести везёт.
Чешуёй ящера блестел утренний диабаз, по которому шла Ольга кротколетной горностайкой. Демоны вожделений играли в ней на нефритовой свирели. В пиршествах миниатюрных желаний неистовствовали властные тайны. Под осень всё стихло. Наконец-то нашёлся и для неё кормилец скворцов, привёл ее в сахарную квартиру, заплатив за невесту выкуп – два ведра жемчуга.
Залётные миги читали отходную. После свадьбы приползла летаргия конопатых дней. Тайные заварухи с губами вычеркнуты из реестра восхищений. Картавые ночи, заволглые речи. Муж оказался стервецом с говяжьим личиком. Напевные облачения обратились в седые скучалости. Она не желала понимать тонкости семейного омерзения: прочь. Вернулась домой.
Отец задичал: от него ушла жена, часто нежничавшая с ним: кто ты? – итеэровец, потративший 20 лет на изобретение пуговицы. Надоели запиленный Шопен и мерзлая ставрида. В доме пахнет подвалом – унеслась в небытие сорокалетних вокализов.
В отсутствие Оленьки приходил бывший муж. Но Бахус не приносил веселья; была лишь догадка об асфальтовой сущности. Запьянев, борзой нахал выкрякивал несвязности: не люблю осень, рассветы и розы. Что делать на пенсии? Рисовать больничныеинтерьеры или молиться? Лично я не собираюсь отягощать собой семью… Хотят ощупать пространство, а полет в никуда осмеян… Небосклад… Ветер – невидимые волосы природы… Ненавижу балет! Истинный балет у мошек в пустотах, а не у громоздких балерин с паразитами в животах… Вопрос – инобытие сверхреальности…
К вечеру становилось людно. Приходил студентишко почитать вслух о том, как старый комар точит напильником жало. Потом ругались за лирическое овеществление фатальности, пока язык не задёргается в матерном логовище. Приходил некий молчаливец, про него ходили слухи, что он собирает фамилии тех, кто читал тексты Кумрана и Вейнингера. Был и вертлявый хохмач, доказавший на арифмометре, что Ясперс – ничтожество, а Гофман страдал астенической психопатией. При этом вывешивал на стене схемы, пояснявшие смелые открытия.
Хозяин читал немецкие стихи. Оба пьянели, Оля подходила к пианоле наиграть что-либо, а он лежал, чувство-вал-ы огня катились в нём от почек до ключиц. Шторма внутренних сражений со спокойствием молчания. Океанские волны полыханий, на которых пока уцелели несколько кораблей: два сухогруза, учебный барк, сейнер, – доносили свой призывный рокот до камней гипофиза, растекались по тройничному нерву, обжигая зев, оглушая лопнувшими каскадами радуг, ослепляя нарушением масштаба. Яростные пространства ярчайше-неистово, вспенившись, гневно вопрошали: доколе? Дрекольный стервец отвечал: до утра!