В деревне
Середина февраля. Мои часы встали. В избе прохладно – минус восемь. Поздний вечер. На самодельных лыжах по мягкому и глубокому снегу пошёл на соседний хутор к Дяколе.
Беломорстроевец штрафбатовец Дяколя жил от меня в километре. На стук в дверях появилась Тёженя, и я услышал: я вас не знаю, уходите, всякое бывает, – и храп носом, – ты если к дяде Коле, его друг, мы немного спим, хотя и пост.
Последовало разрешение на вход. Из холодных сеней дохнуло ауком тридцатых годов.
В «горнице» при тусклой лампочке около чуть теплой печи переминался, маясь, Дяколя, стройный жилистый старик с глазами поэта. Он мне понравился ещё года три назад на грибной тропе, когда мы впервые встретились. Да, три года… изредка встречаясь у автолавки, где все местные жители брали по две беленькие, по мешку хлеба и по десятку банок шпротного паштета.
Дяколю неслабо поколачивало. Недоставало каких-нибудь 150 грамм. Аскезная киска жевала кусок валенка, взлетали фонтанчики пыли, видимо, из норок моли. Дяколя задумчиво вновь и вновь пересчитывал половицы и решал непосильный вопрос «что делать».
Поставленный на бок телевизор – иначе не работал – демонстрировал первую серию «Бриллиантовой руки».
На экране мелькали панорамы Чёрного и Ласкового морей. Упитанные, с женской мускулатурой Миронов, Папанов и Никулин играли дебилов и нететех.
Дяколя мучился изжогой и жевал сухой укроп. Он задумчиво растворялся в собственном взгляде и в дыме сигареты.
Над промятым диваном висел коврик с архитектурой полинезийских иглу. Черноватый потолок барачного типа, грязная плита, на железе которой подсыхали блокадные корочки, уголёчки. В углу ещё висели иконки, тёмные, видимо, натёртые маргарином для сохранности от воздуха кухни.
Дяколя пожаловался мне, что дрова кончились, и водка кончилась, и воды тоже мало, а сосед-сука богатеет и ему всё мало, хоть и ссыт кровью. Классовая накачка продолжилась под курение махорки, с которой банный тазик стоял вместо вазы с фруктами, или хотя бы с сушками, – тазик оцинкованный на столе.
Последовали сетования на холода. Я вспомнил, что зашёл сверить часы, боялся завтра опоздать на автобус, до которого по полю рыть снег часа два.
Телевизор не хотел показывать время, и я терпеливо ждал.
Дяколя пытался зажечь стружки в плите, но вспомнил о своём хладолюбии и оставил растопку.
Тёженя была весьма немолода, она обретала уже ту старушечью однако притягательность, когда кожа лица, ног гладка, блестит, и розовеет, и даже зовет. Круговорот жизни начинался в ней снова с девственной милоты, слышался при ходьбе скрип кожи бедер.
Тёженя стояла у стола и как бы подсчитывала крупинки махорки. Дяколя отважно вздыхал, ему очень пошёл бы костюм горного стрелка и томик библии в нагрудном кармане, когда он говорит с человеком, то смотрит поверх леса. Такие люди украшают пейзаж не унылым путником с клюкой вдоль по слякотному октябрю с галками на плетне, а стремительным агрономом, шагающим поперек весенних ручьев.
Закурили по второй самодельной. Вздохнули, выпили тёмного кипятка. Киска в углу рассвирепела на огрызок валенка. Сетования на холода продолжились. Они сменились причмоком над последней картофелиной. Киска завыла от предчувствия марта.
Я опять внимательно стал ожидать передачу точных сигналов со Спасской башни. Но вместо циферблатов показывали шпану в тёмных очках, шпана пришпоривала на сцене раздетых модисток и надсадно кричала «о йезъ», дым окутывал сцену, прожектора имитировали воздушный налёт. Техногенная «музыка» усиливала одиночество.
Я вышел до ветра, его там было достаточно.
Метель наслаждалась своими вихрями, это была пляска свободного ветра природы и ночного солнца, вихря, подлунного вопля, так хорошо на душе становилось в мечте улететь вместе с нею. Я посмотрел в далекую и уютную темень. Меня «кто-то» звал, но я чуть покачал головой.
Изба Дяколи стояла на огромном сквозняке: посеред километровой ширины просеки, в длину которая была километров на двадцать. С Запада на Восток. Под крышей избы носился озверевший сквозняк, такие обычно в голодных домах. Резкие, острые.
Лишь две пушистые ёлочки защищали от ветра одинокий домик.
Было радостно, страшно.
Бегали по двору две злые крокодилицы-таксы, они питались снегом и опилками, глаза их горели фосфорной пулей.
Я вернулся к телевизору ожидать циферблат. Разлили кипяток со стружками репы. За столом как-то воодушевленно молчали. Самодельные кружки из консервных банок блестели в сумерках холодного уюта.
Я вспомнил, как Дяколя в январе зашёл ко мне. И тогда была красивая метель. Много снега волновалось под небом. Я уютно сидел у печки и смотрел на пламя. Постучали, и вошёл бледный, весь в снегу Дяколя, ему требовалось подлечить одинокую душу. Лекарств у меня не оказалось, от чая он отказался. Ушёл искать напиток спасения в круговерть, в драматический марш-бросок. И это в семьдесят восемь лет, на одной лыжине (вторую заменяла доска для резки травы)!..