Рэй Брэдбери
«Лафайет», прощай!
Ray Bradbury
Lafayette, Farewell
В дверь постучали, а не позвонили, поэтому не пришлось гадать, кто это. Прежде стук в дверь раздавался раз в неделю, но последние несколько недель я слышал его каждый день. Я закрыл глаза, молитвенно произнёс несколько слов и открыл дверь.
Там стоял Билл Уэстерлей, смотрел на меня, и по щекам у него струились слёзы.
— Это мой или твой дом? — промолвил он.
Теперь этот вопрос стал у них уже старой шуткой. Несколько раз в год он, этот восьмидесятилетний старик, начинал блуждать в нескольких кварталах от своего дома. Уже многие годы он не садился за руль автомобиля, потому что однажды заехал за тридцать миль от Лос-Анджелеса, вместо того, чтобы ехать в центр, где мы живём. Самое дальнее путешествие, которое он теперь себе позволял, начиналось у соседнего дома, где он жил со своей дивной, ласковой и всё понимающей женой, и заканчивалось здесь, где он стучался в дверь, входил и плакал.
— Это твой дом или мой? — спросил он, изменив порядок слов.
— Mi casa es su casa[1], — ответил я старой испанской присказкой.
— Благодарю тебя, Господи, за это.
Я проводил его в гостиную, где стояла бутылка шерри и налил два стакана, а Билл устроился в мягком кресле напротив меня. Он вытер глаза, высморкался в носовой платок, потом аккуратно сложил его и спрятал обратно в нагрудный карман.
— Твоё здоровье, Бастер, — он широко повёл рукой со стаканом. — Небо кишит ими. Надеюсь, ты вернёшься. Если нет, мы сбросим чёрный венок там, где, скорее всего, шлёпнулся твой драндулет.
Я выпил, тепло разлилось по всему телу, и долгим взглядом посмотрел на Билли.
— Опять не давала покоя эскадрилья? — спросил я.
— Каждую ночь, сразу после полуночи. Теперь каждое утро. А на прошлой неделе днём. Я стараюсь не надоедать тебе. Три дня держался.
— Знаю. Я скучал по тебе.
— Спасибо тебе, сынок. У тебя доброе сердце. Но я же знаю, что делаюсь надоедливым, когда в голове ясно. Вот и сейчас у меня в голове ясно, и я пью за твоё гостеприимное здоровье.
Он допил стакан, я снова подлил ему.
— Хочешь выговориться?
— Ты, прямо, как мой друг-психиатр. Ну, это не значит, что я когда-нибудь лечился у психиатра, просто у меня был друг психиатр. Почему я люблю приходить сюда, так это потому, что за вход не берут и не надо платить за шерри. — Он задумчиво разглядывал содержимое своего стакана. — Ужасно, когда от тебя не отстают призраки.
— У всех нас есть призраки. В том-то и гениален Шекспир. Он сам этого не забывал, научил нас и подсказал психиатрам. Не делай зла, говорил он, не то за тебя возьмутся призраки. Всякие воспоминания о прошлом, совесть, которая заставляет трястись от страха и просыпаться в холодном поту среди ночи, — все они поднимутся на дыбы и во весь голос закричат: «Гамлет, помни обо мне! Макбет, ты обречён, и ты, леди Макбет, тоже! Ричард Третий, мы следуем за тобой неотступно по рассветному лагерю, и наши саваны задубели от пролитой крови».
— Боже, как красиво ты говоришь, — Билл покачал головой. — Хорошо жить по соседству с писателем. Захочешь получить порцию поэзии, далеко ходить не нужно.
— Это у меня дурная привычка читать лекции. Мои друзья выходят из себя.
— Только не я, дорогой Бастер, только не я. Но ты прав. Я имею в виду то, о чём мы говорили. Насчёт призраков.
Он поставил стакан и ухватился за подлокотники кресла, как за края своей пилотской кабины.
— Я теперь всё время в полёте. Для меня сейчас больше 1918-й чем 1987-й. И чаще Франция, чем Соединённые Штаты Америки. Я там в воздухе со старым «Лафайетом». А на земле я там, под Парижем, с Рикенбакером. И, когда заходит солнце, там с нами Красный Барон. Богатая у меня была жизнь, правда, Сэм?
От полноты чувств он называл меня набором из шести или семи имён. Все они были мне по душе. Я кивнул:
— Когда-нибудь я напишу про тебя рассказ, — сказал я. — Не у всякого писателя сосед служил в легендарной эскадрилье, летал и дрался с самим фон Рихтхофеном.
— Ты бы не смог написать, дорогой Ральф, ты бы не знал, что сказать.
— А, может, я бы удивил тебя.
— Может, и удивил бы, Господи ты Боже мой, может, и удивил бы. Показывал я тебе когда-нибудь карточку, где я и вся эскадрилья Лафайет выстроилась у нашего старичка — биплана летом 1918?
— Нет, — солгал я, — дай посмотреть.
Он вытащил из бумажника маленькое фото и подтолкнул через стол ко мне. Я раз сто видел его, но всё равно каждый раз получал удовольствие.