— Это я, в центре слева, коротышка с застывшей улыбкой, рядом с Рикенбакером, — Билл потянулся показать пальцем.
Я смотрел на всех этих людей, которых уже нет в живых — большинство из них к этому времени давно уже отдали Богу душу, — на Билла, двадцатилетнего и счастливого, как жаворонок, на всех других, молодых-молодых людей, Боже мой, таких молодых, позирующих в обнимку, некоторые со шлемами и лётными очками в опущенной руке, за ними французский биплан 7–1, а ещё дальше ровное поле аэродрома где-то недалеко от Западного фронта. С этого чёртова фото доносился шум летящего самолёта. Так было всякий раз, когда я брал в руки снимок. И ещё шум ветра и щебетанье птиц. Фото становилось маленьким телевизионным экраном. Мне казалось, что вот-вот эскадрилья «Лафайет» рванётся в бой, заревут моторы, машины разбегутся по взлётной полосе и взмоют в небо, в это абсолютно чистое, бескрайнее небо. В тот самый момент, когда снимали фото, Красный Барон ещё был жив там, в облаках, теперь он остался в тебе навеки и никогда не приземлится, и это правильно и замечательно, — пусть навечно останется в небесах — так думают все — и мальчишки, и взрослые мужчины.
— Господи, до чего же я люблю всё тебе показывать, — вернул меня на землю Билл. — У тебя столько доброжелательности. Жаль, тебя не было у меня под боком, когда я снимал картины для МГМ[2].
Это была другая ипостась Уильяма (Билла) Уэстерлея. После боёв и фотосъёмок Западного фронта с высоты полумили, по возвращении в Штаты он поднялся на новые высоты. Из фотостудии «Истмен-лаб» в Нью-Йорке перебрался в какую-то маломощную киностудию, в фильмах которой один раз снималась кинозвезда Глория Суонсон, оттуда в Голливуд и МГМ. От МГМ он ездил в Африку снимать львов и ватузи[3] для картины «Копи царя Соломона». Не было в мире киностудии, где бы он не знал всех или где бы все не знали его. Он был главным оператором двухсот фильмов, и на каминной полке у двери в его доме стояли два сияющих золотых Оскара.
— Извини, что я опоздал родиться, — сказал я. — Где это фото, где вы с Рикенбакером вдвоём? И то, что подписал фон Рихтхофен?
— Ведь ты же не хочешь посмотреть их, Бастер?
— Чёрт побери, почему это не хочу?
Он раскрыл бумажник и осторожно вытянул снимок, где они снялись вдвоём, он и капитан Эдди, и одиночный, фон Рихтхофена в полной форме и с его чернильным росчерком внизу.
— Никого не осталось, — проговорил Билл. — Почти. Так, один-два, да ещё я, живы. А скоро… — он помолчал, — и меня не станет.
И внезапно из глаз у него снова потекли и закапали с кончика носа слёзы.
Я подлил ему шерри. Он выпил и проговорил:
— Дело в том, что я не боюсь умереть. Просто, померев, я боюсь попасть в ад!
— Тебе там не место, Билл, — возразил я.
— Нет, именно туда я и угожу! — почти возмущённо воскликнул он, сверкая глазами, а слёзы так и текли, обводя по морщинкам судорожно дышащий рот. — За то, что я сделал, за то, что мне никогда не простится. Я помолчал.
— Так что же это такое было, Билл? — негромко спросил я.
— Все те молодые ребята, которых я убил, все те молодые ребята, которых я уничтожил, все те прекрасные люди, которых я хладнокровно лишил жизни.
— Ты этого не делал, Билл, — возразил я.
— Нет! Делал! В небе, чёрт побери, в воздухе над Францией, над Германией, это было так давно, но, Господи Иисусе, там они теперь каждую ночь, снова живые, летают, машут руками, орут, смеются, как мальчишки, пока я не нажму на гашетки пулемётов, затаившихся внутри пропеллера, — огонь охватывает крылья их аэропланов и они штопором падают вниз. Иногда, падая, они машут мне рукой: «О'кей!» Иногда матерятся. Но, Иисусе, за последний месяц каждую ночь, каждое утро теперь я вижу их. О, эти прекрасные мальчики, эти красивые юноши, эти славные лица, огромные, сверкающие и любящие глаза, все они падают вниз. И это сделал я. И буду за это гореть в геенне огненной!
— Да не будешь ты, говорю тебе, гореть в геенне огненной, — пытался я успокоить его.
— Налей ещё и заткнись, — сказал Билл. — Что ты знаешь о том, кто горит и кто нет? Ты католик? Нет. Баптист? Баптисты горят медленнее. Вот. Благодарю.
Я налил ему. Он отхлебнул, и вино во рту смешалось с влагой из глаз.
— Уильям, — я сел на место и налил себе. — За войну в аду не горят. Это же война, и ничего тут не поделаешь.
— Все мы будем гореть, — упорно твердил Билл.
— Билл, в этот вот самый момент в Германии сходит с ума от тех же слов человек твоего возраста и плачет над своим пивом от того, что ему слишком многое вспоминается.