У нас мало надежд на спасение. Если катера и уйдут, все равно мы только чудом сможем добраться до базы. Корабль изувечен. Когда нам в последний раз удалось всплыть, командир послал меня и старшину 2-й статьи Хмару осмотреть вертикальный руль. Мы шли по верхней палубе, и озноб пробегал по телу. В легком корпусе вмятины и рваные дыры. Надстройка в корме разворочена. Стальные листы висят лохмотьями, из них торчат погнутые винты червячной передачи. Отремонтировать руль мы, конечно, не смогли. Кое-как после часа мучений поставили его в нейтральное положение. Потом вражеские катера снова загнали лодку под воду и еще бомбили ее. Мокрые, озябшие, мы с Хмарой отогревались в самом теплом — электромоторном — отсеке, когда свалилась новая напасть. На щите ходовой станции с треском вспыхнула фиолетовая молния, отсек заполнился дымом. Сгорела пластина автомата. Правый электромотор стал. Лодка больше не могла маневрировать под водой. С тех пор она и лежит на дне.
Мы знаем, что и исправному кораблю не просто преодолеть десятки миль, отделяющие нас от родных берегов. Я помню, как мы выходили в море.
— Возвращайтесь с победой! — сказал нам в напутствие адмирал. В гавани было темно, но кровавые всполохи трепетали по всему горизонту. На обоих берегах залива шел бой. На востоке небо тоже озарялось алыми зарницами: враг обстреливал Ленинград. Вскоре и мы попали под огонь. Стреляли батареи на финском берегу. Вцепившись в нас щупальцами прожекторов, они били и били, не жалея снарядов. Я нес вахту на мостике и все видел. Возле борта на черной воде появлялись светло-зеленые пятна, и тотчас на том месте вырастали освещенные изнутри стеклянные столбы. Гром катился по морю. Свистели осколки и щелкали о надстройку. На выручку нам пришли артиллеристы ораниенбаумского «пятачка». Тяжелые орудия Красной Горки и Серой Лошади ударили по финскому берегу. Один за другим слепли прожекторы, замолкали вражеские батареи. Но на смену им появлялись новые. И снаряды по-прежнему падали вокруг лодки и сопровождавших ее кораблей. Клуб пламени взвился над ближайшим к нам тральщиком. Там, где только что был корабль, теперь в лучах прожекторов клокотала вода, и в ней барахтались люди. По приказанию командира я повернул штурвал. Лодка приблизилась к тонущим. Но с воды послышался крик:
— Не останавливайтесь!
И мы прошли мимо: не имели права задерживаться под огнем. Мы должны были выйти в море.
Потом в подводном положении форсировали минные поля. Застревали в противолодочных сетях. Все-таки прорвались. Мы подстерегали вражеские конвои и нападали на них. После каждой атаки нас преследовали фашистские корабли и самолеты. Уйдя от них, мы опять подкрадывались к конвоям. Иссякали запасы. Но ничто не заставило бы нас покинуть позицию, пока на борту имелась хоть одна торпеда. Чтобы сберечь питьевую воду, кок варил концентраты на забортной воде, добавляя в нее сахар (благо, Балтийское море не столь уж соленое). Варево это мы одолевали с трудом, больше из уважения к стараниям нашего кока, а после изрядно маялись животами.
За полтора месяца плавания лодка потопила четыре транспорта. А нам все было мало. Мы хотели вернуться не просто с победой, а с победой большой, чтобы приблизить час окончательного разгрома врага. Согласны были получать полстакана воды и кусочек сухаря в сутки. Но подводники не могут воевать без торпед. А они кончились. Осталась одна. У нее испорчен прибор Обри — устройство, которое удерживает ее на заданном курсе. Стрелять такой торпедой нельзя: кто за нее поручится, возьмет да и повернет на нас. Вон она растянулась у борта, длинная — во весь отсек. Слой автола, покрывший ее бока, испещрен надписями: «За Москву!», «За Ленинград!», «За Украину!», «Получай, Гитлер, балтийский подарок!» Торпеда адресовалась врагу, а лежит бесполезным грузом, мертвым балластом, и матросы косятся на нее со злостью.
Касаткин аккуратно ломает и кладет спички — считает бомбы. Тихий и аккуратный, он делает это добросовестно, как и любое дело. Некоторые думают, что подводники — люди особенные. Глупости! Люди как люди. Простые и разные. И скромный, как девушка, Касаткин, и задиристый весельчак Хмара, и десятки других моих товарищей — все они славные ребята и самые простые. Смелые они, крепкие, но, как и все люди, любят жизнь и хотят жить.