Штайнера после освобождения «пожизненно» ссылают в Енисейский район, где он ищет место, пока наконец не находит работу на предприятии в поселке Маклаково. Тито, который в беседе с Хрущевым спрашивает о сгинувших в ГУЛАГе югославских коммунистах, поручает разыскать Штайнера, что в итоге приводит к его освобождению из ссылки. Жена в Москве добивается его реабилитации. Штайнер продолжает жить – (неисправимый) коммунист, превратившийся в удостоенного наград писателя. Титоистская социалистическая молодежь расспрашивает его о лагерях как знатока, а молодое поколение (в лице Данило Киша) он вдохновляет писать о ГУЛАГе.
Находясь в коктерекской ссылке среди казахской степи, Солженицын выживает, работая учителем, переносит два тяжелых заболевания раком, а после реабилитации живет на положении автора одобренной Хрущевым повести о ГУЛАГе «Один день Ивана Денисовича» (которая «пробуждает» многих выживших); уже будучи нобелевским лауреатом, переживает новый арест из‑за тамиздатской публикации «Архипелага ГУЛАГ», последовавшее за этим лишение гражданства, семнадцать лет проводит в Вермонте и становится «классиком» – автором просветительского текста о смерти и выживании в ГУЛАГе.
Выйдя на свободу, Марголин начинает безуспешную просветительскую кампанию, неустанно взывает к общественности, пишет статьи соответствующего содержания, восстанавливает свою написанную в лагере и конфискованную книгу. Ему невыносимо знать, что другие, еще не освободившиеся, по-прежнему страдают в лагерях. Герлинг-Грудзинский после освобождения присоединяется к Армии крайовой и продолжает писательскую деятельность в Италии. Его написанная в 1950 году лагерная книга, в Польше ставшая актуальной лишь в посткоммунистическую эпоху, считается важнейшим текстом о гулаговском опыте польской интеллигенции. В беседе с литературоведом Влодзимежем Болецким под названием «Мой Bildungsroman. Разговор об „Ином мире“» (Mój Bildungsroman. Rozmowa o Innym Świecie[347]), предпосланной его лагерным запискам в издании 2000 года, он объясняет, как понимает свое выживание:
Я вышел из советского лагеря достаточно невредимым для того, чтобы вернуться к жизни в свободном мире и написать эту книгу, но вышел я только потому, что этому благоприятствовали реалии большой политики. Если бы не так называемое соглашение Сикорского – Майского 1941 года, по которому Сталин обязывался выпустить из лагерей польских граждан, мне пришлось бы просто умереть в Ерцеве, лагере под Архангельском[348].
Подобно Марголину и Штайнеру, своим выживанием Шаламов обязан госпитализациям, избавившим его от возвращения к непосильному труду в рудниках. Последние лагерные годы (1946–1953) он проводит в больнице, сначала в качестве смертельно больного пациента, затем – медленно выздоравливающего, а позднее, пройдя соответствующие курсы, работает фельдшером. Освободившись, он посвящает себя письму[349].
Искусство выживания в лагере – это одно, способы выживания после лагеря – совсем другое, причем последнее омрачается знанием о выживании в лагере. Погибшие – это еще и те, кто, по выражению Чернавина, «погиб молча» и от чьего имени хочет говорить он. Такова одна из перспектив, которые открываются выжившим на оставшихся позади мертвых. Чувство вины за факт выживания, искупить которую свидетельским письмом можно лишь отчасти, усугубляется интенсивностью образов-воспоминаний, которые преследуют уцелевших. Многие тексты создают впечатление, будто пишущие никак не могут перестать оглядываться на прошлое. В рассказах о собственной лагерной участи проступают судьбы других людей, изображаются болезнь, несчастье, смерть обреченных гибели: это и угасание доходяги, и гордая поступь человека, идущего на расстрел несломленным, у Штайнера, и самоубийство солагерницы у Гинзбург, расцениваемое как благородный акт самосохранения. Травмы настолько глубоки и фундаментальны, что в конечном счете тот факт, что человек уцелел, не гарантирует подлинного возвращения к прежней жизни. Марголин и Леви пишут об испытываемом уже по возвращении домой, в безопасное место, ужасе пробуждения. Шрамы неизгладимы – как у тех, кто, подобно Леви, год или, подобно Боровскому, два года провел в концлагере, так и у отбывших длительный, от пяти до двадцати лет, срок в ГУЛАГе.
347
349
См. об этом послесловие Тун-Хоэнштейн к: