Полезно обратиться к тому, как толкуют парадокс «выразимости невыразимого» сами мистики. В мистическом опыте молчальников-исихастов l’ineffabile предстает как нечто такое, о чем следует молчать, что противится выражению, – и вместе с тем нечто такое, что можно высказать. Русский исихаст XV века Нил Сорский смягчает этот парадокс с опорой на слова Исаака Сирина, передавая опыт l’ineffabile описательно:
Святой же Исаак, от таковых нечто высочайшее сообщая, пишет следующее: когда бывает им неизреченная та радость, то молитву от уст отсекает, ибо умолкают тогда, – сказал, – уста, и язык, и сердце – хранитель помыслов, и ум – кормчий чувств, и мысль – птица скоролетящая и бесстыдная; и более не имеет мысль ни молитвы, ни движения, ни власти над собою, но направляется силою иною, а не сама направляет, и в плену содержится в тот час, и бывает в непостижимых вещах, а где – не знает[368].
Ссылаясь на Мейстера Экхарта и Псевдо-Дионисия Ареопагита, Жак Деррида предполагает двойственность режимов высказывания/невысказывания, определяя их так: «с одной стороны – невыразимое, тайное, запретное, сокрытое, недоступное (aporreton) или мистическое (mystiken), „символическое и инициатическое“; с другой – философское, демонстративное (apodeiktiken), поддающееся показу». Цитируя Псевдо-Дионисия, Деррида говорит о взаимодействии, взаимном наложении двух этих режимов: «„Невыразимое“ (arreton) переплетается или пересекается (symplektai) с „выразимым“ (to reto)»[369].
По сути это «с одной стороны – с другой», это переплетение двух модусов подразумевает, что в основе изложенного лежит неизложимое, что невыразимое содержится в выразимом. Иначе говоря, здесь можно задаться вопросом о «невысказанном» как о том, что высказывается вместе с высказанным. Или так: сказанное двусмысленно, потому что оно говорит нечто такое, чего не говорит. Невысказанное предстает загадкой текста, местом, которое для читателей остается непонятным, которое требует расшифровки, поскольку отсылает к знанию, доступному лишь самим авторам. Даже вполне точное описание лагеря содержит кое-какие непонятные места – как бы пробелы, нуждающиеся в заполнении. Именно эти неопределенные места указывают на невысказанное; происходит это при помощи умолчаний, недомолвок, преуменьшений, намеков: аббревиатура, литота, апозиопеза, анаколуф – вот соответствующие семантико-синтаксические приемы.
И здесь для нас важны высказывания авторов, обрамляющие невысказанное отсылками к той абсолютной чужеродности, которой отмечено содержащееся в сказанном невысказанное. Ведь все опускаемое, неназываемое скрывает или замалчивает сцены, происшествия, ситуации, о которых не говорится, которые принадлежат миру, чьи подлинные контуры и структура остаются неуловимыми. Находящееся во власти парадокса невыразимости сказанное оказывается не только неопределенным в плане сказанного между строк / невысказанного, но и открытым в плане сопоставимости с уже известным. Невыразимое-выраженное вызывает трудности еще и потому, что не поддается сравнениям, атрибуции, спецификации.
Выживший польский узник ГУЛАГа Густав Герлинг-Грудзинский называет свою книгу «Иной мир» (Inny świat)[370], имея в виду функционирующий по особым законам параллельный мир. В книге Давида Руссе L’Univers concentrationnaire, где концлагерям и ГУЛАГу уделяется равное внимание, говорится:
Это отдельная вселенная, совершенно закрытая, странное царство исключительной фатальности. Вселенная концентрационных лагерей замкнута в самой себе. Она продолжает существовать в мире подобно погасшей звезде, нагруженной трупами[371].
Пауль Штейнберг пишет в «Хронике темного мира»:
Лагерь как таковой – и это, пожалуй, главное в книге – есть нечто непостижимое. По той простой причине, что находится он в некоем ином мире. Лагерь смерти – это параллельный мир в другом измерении, мир из научной фантастики. Я не могу подобрать сравнения лучше, чем с черными дырами, которые ищут в далеких галактиках астрономы и которые, как предполагается, поглощают колоссальное количество энергии[372].
368
369
371