Это совпадение обусловлено неизменностью тематики, не зависящей от разного субъективного восприятия лагерной действительности и разной формы, придаваемой этому опыту. При всех стилистических различиях сравнительное чтение лагерных текстов обнаруживает почти идентичные, как бы подчиненные одним и тем же формулам описания и оценки процессов и событий, – что позволяет говорить о «лагерной топике». Выясняется, что одинаковый опыт приводит к почти одинаковому способу письма об общей для всех реальности лагеря: о хлебной пайке, качестве ежедневной баланды, гигиенической обстановке, вшах и клопах, об обладании (или о необладании) посудой, ватником, парой валенок, о выполнении или невозможности выполнения трудовой нормы, поведении охраны, об угрозе со стороны уголовников. При сопоставительном чтении свидетельство как бы (дополнительно) верифицируется этой своего рода коллективной топикой, которая связывает тексты о ГУЛАГе не только между собой, но и с текстами о холокосте[408]. Она не только составляет квинтэссенцию лагерной действительности, чья реальная основа не может вызывать правомерных сомнений, но и позволяет нам, которых это не затронуло, попытаться реконструировать историю лагерей. Пострадавшие же, напротив, упорно сетуют на то, что в полной мере их опыт не передают ни воспоминания, ни письменные тексты. Солженицын подчеркивает это следующим «вердиктом»: «Оттого: все, кто глубже черпанул, полнее изведал, – те в могиле уже, не расскажут. Главного об этих лагерях уже никто никогда не расскажет» (СА II 6). Одним из первых примеров твердой готовности свидетельствовать служат «Записки „вредителя“. Побег из Гулага» бежавшего с Соловков Владимира Чернавина. Там сказано: «Судьба помогла мне бежать, и она накладывает на меня долг говорить от лица тех, кто погиб молча». И в части I под названием «Время террора»: «Я говорю о себе только потому, что другие говорить не могут: молча должны они умирать от пули чекиста, идти в ссылку без надежды вернуться и так же молча умирать». Это дважды упомянутое молчание Чернавин провозглашает мотивом своего письма, тем самым предвосхищая более поздних авторов, однако сильнее, чем последователи, подчеркивая молчание в смерти или смерть в молчании; трудно сказать, насколько сознательно он избрал эту конструкцию («молча умирать»).
Правомочна ли эта роль свидетелей, то есть вправе ли пишущие выступать настоящими свидетелями, становится философским вопросом, если принять во внимание тревожащее возражение Примо Леви, что лишь «канувшие», i sommersi, суть настоящие свидетели, то есть те, кто познал бездну, достиг дна и не выбрался, чтобы поведать об этом:
Повторяю, не мы, оставшиеся в живых, настоящие свидетели. К этому неудобному выводу я пришел постепенно, читая воспоминания других и перечитывая свои собственные, от которых меня отделяют годы. Мы, выжившие, составляем меньшинство, совсем ничтожную часть. Мы – это те, кто благодаря привилегированному положению, умению приспосабливаться или везению не достиг дна. Потому что те, кто достиг, кто увидел Медузу Горгону, уже не вернулись, чтобы рассказать, или вернулись немыми <…> (Л III 68).
К этому выводу о том, что свидетельская роль подобает лишь погибшим, Леви приходит, перечитывая собственные тексты и тексты других выживших, i salvati. Тем самым он задним числом отрекается от свидетельского аспекта своих лагерных текстов, которые мы – вопреки ему – прочли как свидетельства.
Перифразируя и заостряя мысль Леви, согласно которой об опыте подлинной безвозвратной гибели невозможно свидетельствовать, Джорджо Агамбен превращает ее в теорию «не-свидетельствуемости», в центре которой находится язык:
408
На уровне сравнительного анализа лагерных условий в обеих системах можно констатировать «общность» опыта. См.: