Эта насчитывающая около 2000 единиц переписка, хранящаяся в коробках и находящаяся в ведении «Мемориала», представляет собой исключительный документальный материал, свидетельствующий о жизни двух советских людей: заключенного Печорлага и живущей под угрозой доносов, вынужденной справляться с повседневностью сталинских времен сотрудницы НИИ шинной промышленности. На некоторых фотографиях, сделанных уже после освобождения, бывший заключенный предстает в роли отца, который, сияя, высоко поднимает одного из своих детей. Фотографии Льва-студента и его подруги Светланы (оба учились на физфаке МГУ, Лев на предпоследнем курсе поступил лаборантом в Физический институт Академии наук, в лабораторию атомного ядра и космических лучей) запечатлели обоих участников переписки. И сама корреспонденция, которая помимо сообщений о тех или иных жизненных обстоятельствах прежде всего раскрывает отношения между разлученными влюбленными, и фотографический материал обладают несомненным эмоциональным воздействием. Отсюда, пожалуй, и впечатление большей аутентичности, которая одновременно как бы перевешивает сведения, сообщаемые Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ», и затмевает шокирующий характер отдельных пересказываемых лагерных судеб. Сенсационность этого представленного публике материала безусловна, ведь он предлагает совсем другой взгляд на происходившее в ГУЛАГе, чем автобиографии, хроники или автобиографические романы. Четко расставляет акценты подзаголовок английского издания Just Send Me Word: A True Story of Love and Survival in Gulag («Подлинная история любви и выживания в ГУЛАГе»). Текст на клапане суперобложки гласит: «Книга, которая изумит читателей <…> Это мощное повествование выдающегося историка войдет не только в историю, но и в литературу»[425]. Литературность этого впечатляющего, даже трогательного документа работает на поддерживаемое Файджесом напряжение между фактом и артефактом. Выступая издателем этих писем, он соединяет их со своим комментарием так, что кажется, будто он автор всего текста: возникает «роман» в письмах. Его способ работы с материалом – не остранение, не гиперболизация и не гротескизация, но такой повествовательный режим, который помещает избранные цитаты из писем в атмосферу «Подлинной истории любви и выживания». То есть этим подзаголовком Файджес задает рецептивную рамку. Повествовательность обеспечивается не текстами, а реконструированными Файджесом биографиями корреспондентов.
Несомненно, задокументированный этими письмами случай отношений между арестантом и человеком «с воли» – редкость; супруги нередко разводились, а между двумя разделяющими одну участь заключенными иногда завязывались любовные романы (Евгения Гинзбург и Антон Вальтер, Ванда Бронская-Пампух и ее вымышленный/реальный возлюбленный). Зато участников этой переписки можно сравнить с Карлом Штайнером и его русской женой, которая на момент его ареста находилась на позднем сроке беременности и ждала его все эти 7000 дней, с тем отличием, что их разлука не преодолевалась эпистолярным контактом такой интенсивности и регулярности, как в случае Льва и Светланы.
Хотя исходящее от самого Файджеса повествование и отобранные им письма дополняют друг друга, принадлежат они все-таки к разным жанрам. Стилистический анализ представленных писем обнаруживает их зависимость от эпистолярных образцов из русской литературы, вместе с тем подтверждая, что подобные образцы требовались, более того – составляли тот необходимый фонд, к которому обращались те, кто взялся за перо вынужденно; знакомые формы позволяют им объясняться друг с другом, ведь образование у них одинаковое. Особую черту этих писем составляет неоднократная тематизация их написания, получения и отправки, роли посредников, «нелегальной» почты, момента времени. Примером поэтики эпистолярного может послужить эпизод, когда после долгой разлуки Лев вдруг узнает почерк подруги, различая эти обращенные к нему письменные знаки в кипе писем, адресованных другим заключенным. Наблюдаются также признаки развития письменного стиля и стилистических различий между манерами корреспондентов. «Подлинность» чувств, которыми они обмениваются, не вызывает у читателя никаких сомнений: опубликованные письма красноречиво охватывают период растущего сближения разлученных. Правда, о гулаговской повседневности мы, что отмечено и в упомянутой рецензии, не узнаем почти ничего нового по сравнению с текстами, изданными в 1960–1970‑е годы; подтверждается топика известных текстов. Из разбросанных по письмам намеков можно, впрочем, заключить, что в Печорлаге, где отбывал заключение Лев, лагерные нормы трактовались относительно вольно, а взяточничество или благожелательное равнодушие по части соблюдения правил могли приводить к небольшим послаблениям, делая границу между «зоной» и внешним миром проницаемой. На Колыме и в Норильске едва ли нашлись бы аналогичные «условия». Как и во многих других лагерных историях, главную роль в судьбе Льва сыграли, по-видимому, обстоятельства, не позволившие ему «достичь дна». Вдвойне интересно сообщение Льва о его квазиинженерной деятельности (естественной с учетом его профессии): во-первых, оно позволяет заглянуть в лагерную систему, для обслуживания которой требовались специалисты; во-вторых, означает тот самый счастливый случай, который Примо Леви (наряду с ловкостью в ущерб другим и забвением долга) называет среди причин, которые позволяли выжить; к придуркам в солженицынском смысле причислить его нельзя.
425
Так пишет Роберт К. Мэсси, автор книги о Екатерине Великой (