Дискуссия об аутентичном нацелена на его «разоблачение», выявление конструкции, которая его поддерживает, или конвенции, которой оно следует, или манипулирования данными[433]. Антитеза аутентичности (как подлинности, неискаженной непосредственности, искренности, фактичности) – либо неподлинность, инсценировка, искусственность, либо фальсификация, введение в заблуждение (fake news), что толкает дискуссию в разные стороны. Из жанровой обусловленности эффекта аутентичности вытекает, что при его оценке релевантной оказывается не только соответствующая конвенция, но и ее нарушение (как раз нарушение жанровых правил может создать новое качество аутентичности). Чтение текстов о ГУЛАГе сопряжено с ожиданием, что мы будем узнавать конкретные факты, что надежности (искренности) авторов можно доверять, и подразумевает готовность иметь дело с повествованием, автобиографией, дневником или их вариациями[434].
V. МЕЖДУ АВТОБИОГРАФИЕЙ И АВТОФИКШЕНОМ
В подробностях запечатлеть лагерную реальность, а также понять основы и предпосылки породившей ее системы – вот задача, которая стояла перед авторами всех текстов: отчетных или скорее повествовательных, сфокусированных на среде или скорее на «я». Речь о проникновении в непостижимую суть случившегося, о постижении факта расчеловечения. Но при всей общности топики этих текстов есть и несомненные различия в реконструкции событий, описании пространств и людей, передаче телесного, эмоционального и интеллектуального самоощущения, нередко в сопровождении нравственно-мировоззренческой рефлексии. Апелляция к читателям в разных текстах тоже разная: с одной стороны, c варьируемой степенью интенсивности вызываются такие аффекты, как негодование, шок, сострадание; с другой стороны, они подталкивают – тоже в разной степени и по-разному расставляя акценты – к антропологическим, политическим, идеологическим оценкам. И все-таки во фразе «Тот, кто там не был, не сможет понять» ясно выражено опасение, что донести до читателей гнетущую реальность непостижимых лагерных событий не удастся. Может ли эмпатия компенсировать асимметричность опыта, преодолим ли барьер понимания – на этот вопрос нет ответа.
При чтении этих текстов первостепенным оказывается вовсе не «истолкование» символов, не обнаружение второго смыслового уровня, скрытого под явным. Ведь при изображении людей, обстоятельств и событий поэтика этих текстов тяготеет к прозрачности и наглядности, как если бы язык должен был, задействуя свою проявленную сторону, предоставлять информацию, называть вещи своими именами, не допуская никакой многозначности. Тело с въевшейся в него болью даже в воспоминаниях не терпит никакого другого уровня, никакого другого языка, кроме языка тела: тиф, пеллагра, цинга, голодные отеки, туберкулез предстают в описаниях «голыми», без стилистических прикрас. Благодаря этой воздержанности возможна простота высказывания, отсекающая любые сомнения. Но в некоторых отрывках авторы отступают от этой однозначности: таковы воспоминания о снах, картинах природы, получении удовольствия от литературы, а также размышления о человечности, ретроспективно вновь обретающие для пишущих смысл.
Во многих текстах наряду с императивом свидетельствования ощущается безусловная необходимость высказывания, настойчивость речи и неизгладимых образов. Большинство авторов не дают текстам жанровых определений. Герлинг-Грудзинский снабдил свою книгу «Иной мир» подзаголовком «Советские записки» (Zapiski sowieckie). Подзаголовок «Архипелага ГУЛАГ» – «Опыт художественного исследования», Штайнер рассматривает свой отчет как хронику, Гинзбург в предисловии к «Крутому маршруту» называет свой текст «Хроника времен культа личности».
Рассматриваемые здесь тексты представляют разные «формы автобиографического»[435]: утверждение, которое также включает в себя невозможность точного жанрового определения. По сути речь о частичных автобиографиях, в которых биографическое преимущественно относится к самому важному, судьбоносному отрезку жизни. Жизнь «после» лагеря определяется письмом «о нем», так что автобиографическое повествование становится неотъемлемой частью постлагерной биографии. Общими для всех текстов являются реальная эмпирическая основа и перспектива рассказывающего «я», которое не только близко к аукториальному рассказчику, но и зачастую от него неотличимо.
С некоторых пор на литературной сцене стали доминировать «тексты о себе»; это явление сопровождается высказыванием тезисов о тонких различиях между автобиографией, «эго-документом» и автофикшеном[436]. Признаком автофикшена выступает перерастание самоизображения в радикальное самообнажение: «карьера» этого понятия, предложенного и художественно продемонстрированного Сержем Дубровским, отнюдь не завершена[437]. У организованной посредством «я» «литературы памяти» мало общего с этим саморазоблачением. Главным является не самоизображение (самопознание) в экстремальной ситуации лагеря, а изображение самой этой экстремальной ситуации. Авторы автобиографий используют «я» рассказчика для реконструкции проникнутых шоком, отчаянием, надеждой, смирением психических стадий своей лагерной жизни – сроки варьировались от пяти до двадцати пяти лет. «Я» с его переживаниями, наблюдениями, поступками, телесным восприятием (болью), эмоциями и мыслями (суждениями), мечтами и сновидениями изображается языковыми средствами, тем самым превращаясь в составляющую текста. Перспектива от первого лица позволяет установить непосредственную связь между лингвистически сконструированным и пишущим «я» – и, соответственно, создать образ себя, преодолевающий отчуждение между двумя этими инстанциями. Автобиографическая мораль в этих текстах отказывается от литературных «масок»; авторы (без прикрас) представляют себя читателю, желая, чтобы их воспринимали как тех, кто пережил описанный опыт. Для читателей стирается различие между конкретным автором и создаваемым им или ею образом «я»: повествующее «я» представляет конкретного автора; писателю верят на слово, потому что он/она выступает как «я». Рассказывающее «я» гарантирует факт пережитого, побуждая принять рассказанное/изложенное как документ. Используемый историками термин «эго-документ»[438] подходит здесь лучше, чем «автофикшен».
433
В этнологии дискуссия об аутентичности касается подлинности, беспримесности, изначальности – или же того «открытия», что эти «ценности» могут быть преданы, даже теми, кто перенял их у наблюдателей.
434
См. статью Хельмута Летена «Версии аутентичного», которая вращается вокруг понятия аутентичного в контексте дискуссии об аутентичности 1990‑х годов. Он утверждает: «Аутентичность, очевидно, не является надежно ориентирующим критерием. Ее формулы беспокойно блуждают из одного места в другое» (
435
См. работу Меты Цехак «Формы автобиографического у Андрея Синявского»; в одной из теоретических глав рассматривается исследование автобиографий:
436
См.:
437
Серж Дубровский (1928–2017) реализовал сформулированную им концепцию (фр.
438
Ср. предложенное Бениньей фон Крузенштерн понятие «эго-документ»: