В своих описательных и повествовательных частях обсуждаемые здесь тексты, написанные в 1940–1960‑е годы, не вполне свободны от традиции реалистической поэтики, о которой уже велась речь; миметический принцип отнюдь не отбрасывается[443]. И все же это – тексты особого рода, находящиеся вне известных классификаций, «закадровые» тексты – или такие, которые оказались «за кадром» из‑за своего предмета.
Попытка выявить разницу между «обычным» и этим особенным реализмом лагерной литературы при помощи понятия traumatic realism, предложенного Майклом Ротбергом применительно к литературе о холокосте, означает отказ от любых определений, связанных с вопросами формы, и сосредоточенность только на исключительном характере изображаемой проблематики. Отправная точка Ротберга[444] – наблюдение за базовым отношением пишущих к картине мира, определяемой двумя измерениями: обыденностью и экстремальным состоянием – измерениями, которые переживаются либо в непримиримой конфронтации, либо в соприкосновении. Или лагерная жизнь допускает соприкосновение двух этих сфер – или лагерь воспринимается как абсолютное чрезвычайное положение, в котором обыденности нет места[445].
Перенос этого дуализма, обнаруженного Ротбергом в текстах об Освенциме, на литературу о ГУЛАГе позволяет выявить определенные тенденции: например, баланс «обыкновенного» и чрезмерного, который поддерживает Солженицын, или акцент на экстраординарном, изображение длящейся крайности, характерные для Шаламова. В тексте Гинзбург прослеживается постепенное развитие механизмов нормализации, одновременно являющихся механизмами выживания. Для подобного лучше приспособлен эпос. Рассказы же больше подходят для изображения непрерывно шокирующей реальности.
Эти тексты не позволяют себе каких-либо сюжетно-стилистических экспериментов, придерживаясь либо тематического, либо хронологического порядка, который также организует воспоминания. Названия глав отражают этот упорядочивающий принцип, отмечая главные события или время действия. Почти все тексты открываются шоковым опытом ареста и завершаются главами об освобождении из лагеря или реабилитации и «возвращении домой» из ссылки. Описание ареста и последующих допросов создает решающий акцент: речь идет прежде всего о конкретной личной судьбе. Однако осведомленность о точно такой же участи других заключенных модифицирует эту чистую сосредоточенность на себе, собственный опыт не преподносится как уникальный или изолированный.
443
О возможности совершенно иного обращения с опытом ГУЛАГа свидетельствует проза неоавангардиста Андрея Синявского:
444
445
Ротберг цитирует разные высказывания, которые отражают эти несовпадающие позиции. О предельной ситуации и нормальности см.: