Тесно связанные тематически, однако по-разному расставляющие акценты главы «Архипелага ГУЛАГ» о 1918–1956 годах предлагают самое обширное изображение ГУЛАГа с точки зрения человека, которого это коснулось, и писателя, интересующегося историей. В качестве более позднего аналога по структуре, тематической организации, тщательности работы с источниками и их интерпретации можно назвать «ГУЛАГ» Энн Эпплбаум, а предшественником по многим параметрам может считаться «Путешествие в страну зэ-ка» Юлия Марголина.
Приверженность истории Солженицын выражает в прологе к первому тому, ссылаясь на одну заметку из журнала «Природа» (1949). В ней говорилось об обнаруженной линзе льда, откуда извлекли тритонов, которых присутствующие (узники Колымы?) разморозили, пожарили и съели, благо (доисторическая) свежесть позволяла (СА I 7). Замороженную историю можно в любой момент разморозить и «поглотить». Этой задаче он и посвящает свой труд.
Но здесь же, в самом начале, ему важно сделать признание: он не смог бы написать эту книгу один, без «277 имен», которые «материал для этой книги дали мне в рассказах, воспоминаниях и письмах» (СА I 10). Голоса этих неназванных людей неизменно слышны в тексте. Часто уточняется источник того или иного рассказа. Это многоголосие ясно показывает: эгоцентризм книге не свойствен. Можно говорить о едва ли не одержимости историями других людей. Солженицын многократно подчеркивает желание слушать, счастье встречи с другими, такими, которых он признает людьми и которые открывают ему историю своей жизни до лагеря и в лагере. Умение одновременно поставить себя на место другого человека, прочувствовать его историю и описать их с внешней точки зрения делает каждого такого человека и его историю образцовыми[453].
Отдельные части «Архипелага ГУЛАГ» не образуют последовательной хронологии личного опыта ареста и лагеря. В них, скорее, затрагиваются связанные с возникновением системы ГУЛАГа исторические вопросы, прослеживается личный и коллективный опыт ареста, допросов, вынесения приговора, тюремного заключения, жизни в лагере. Речь всегда о том, чтобы раскрыть механизмы, выявить определенные возникающие закономерности.
Поскольку собственный опыт Солженицын постоянно связывает с тем, о котором ему поведали другие, причем индивидуальное все время дает повод для обобщений, то автобиографический момент, хотя подчас и чувствуется, во многих частях в известной мере заглушается. Рассказчик от первого лица отступает, передавая слово обозревателю, который знает больше, так как узнал нечто от других или использовал другие источники. Переключение между рассказчиком от первого лица и аукториальным рассказчиком – характерная стилистическая черта всего текста, благодаря которой близость к лагерной жизни и удаленность от нее предстают переживанием изнутри и оценкой извне. Та объективная реальность, к которой он приближается, не изображая самого себя, – существование лагерей. Эта перспектива от первого/третьего лица позволяет поддерживать «остроумную» иронию с элементами юмора и рассматривать конкретные события лишь типологически, вообще не сосредоточиваясь на отдельно взятых происшествиях, а создавая, подобно демиургу, возможные сценарии из известных сведений и тем самым разоблачая то, что происходило в массовом порядке. Письма, полученные им от прошедших через ГУЛАГ, помогли ему заполнить возможные пробелы в собственных знаниях, учесть нюансы, «расширить» личный опыт при помощи чужого (но полученного внутри той же системы), например в списке пыточных методов из 31 пункта (за которыми следуют еще 20). Методы КГБ он сравнивает с применявшимися при царизме – все это с отсылкой к средневековым пыточным практикам. Ирония не может и не хочет скрыть чувство ошеломляющей безысходности, дьявольского ужаса. Из текста возникает представление о некоей паутине арестов (забрать могут каждого) и пыток. Солженицын (к нему самому пытки не применялись) подробно описывает способы, орудия, исполнителей:
453
В процессе работы он познакомился с другими текстами на эту тему, вышедшими в самиздате: «Когда я начинал эту книгу в 1958 году, мне не известны были ничьи мемуары или художественные произведения о лагерях. За годы работы до 1967 мне постепенно стали известны „Колымские рассказы“ Варлама Шаламова и воспоминания Д. Витковского, Е. Гинзбург, О. Адамовой-Слиозберг, на которые я и ссылаюсь по ходу изложения как на литературные факты, известные всем (так и будет же в конце концов)» (СА I 10–11).