Это впечатляющее самоубийство обнаруживает параллели с тем, которое описывает Штайнер, – прыжком его солагерника по фамилии Подольский в котел с кипящим шлаком. Поскольку соответствующая глава книги Герлинг-Грудзинского называется «Рука в огне», то логично трактовать ее еще и как повествовательную метафору творившегося в исправительно-трудовых лагерях, откуда возможно вырваться лишь через добровольно избранную мýку. Подобно самосожжению Палаха в 1968 году, когда в Прагу вошла Красная армия, это самообваривание – акция протеста и аутодафе.
Наряду с биографическими очерками, зарисовками поведения и внешности некоторых особо запомнившихся ему людей (включая настоящих злодеев) встречаются и рассказы об учреждениях и мероприятиях. Примером первых служит подробное изображение больницы – ее инфраструктуры, функций, персонала, причем подчеркивается возможность спасения через госпитализацию. Он отмечает переживаемое здесь превращение лагерного мира в человеческий, допускающий проявление заботы со стороны сестер и даже цивилизованное общение больных между собой. Сформировался, пишет он, своего рода культ больницы (kult szpitalu) (ГГ 111), так как пребывание в этом прибежище сулит Zmartwychwstanie (воскресение по-польски). Вместе с тем это культовое место пронизано коррупцией; Герлинг-Грудзинский описывает деятельность так называемой врачебной мафии (doktorska mafia), включающей торговлю наркотиками с использованием дефицитных лекарств и торговлю женщинами. Но та же больница – еще и место действия «молчаливой драмы» (cichy dramat) с тремя знакомыми ему участниками (врачом, сестрой, заключенным), исход которой он опять-таки возвышает при помощи слова Zmartwychwstanie: в лагерном мире, где он видел лишь сексуальные отношения по расчету, «Воскресение» вызвано настоящей любовью. В рассказе о больнице существенную роль играют так называемые вольные врачи, что дает Герлинг-Грудзинскому повод сделать отступление о тех, кто «освободился». Для того чтобы понять статус вольных, он использует продиктованную лагерным опытом психологию: ему бросается в глаза тот факт, что освободившиеся спустя много лет люди не возвращаются на родину. Для него очевидно, что они утратили связь с внешним миром, способность ориентироваться в нем и предпочитают оставаться в уже «привычной» местности, нередко продолжая выполнять ту же работу, но теперь в качестве не подневольных, а «вольнонаемных» работников, включая вольных врачей. Эти люди, по его мнению, «зачарован[ы] неволей»[466].
Вторая часть книги посвящена собственным переживаниям и поступкам в период обострения ситуации из‑за начала войны. Это касается, в частности, уже процитированного пассажа о голодовке и пребывании в изоляторе. Не раз поднимается тема смерти, например в главе «Ночные крики» (Krzyki nocne), которая опять-таки открывается цитатой из Достоевского. Ночным крикам и страху смерти предшествует, замечает он, попытка добиться некоей нормальности, сохранить намек на привычки прежней жизни. Однако большинство заключенных, к которым он все чаще вынужден причислять и себя, по сути сдались. Здесь он говорит о процессе распада (proces rozkładu), который быстро приближал смерть. Он вспоминает свои наблюдения за деградацией возвращающихся с работы голодных людей, которые хотят одного – лечь: в это время барак напоминает санчасть. Но он, не ограничиваясь описанием безжизненно лежащих людей, пытается постичь/угадать их возможные мысли о смерти и избавлении. Эти до крайности изможденные люди, кажется Герлинг-Грудзинскому, уповают на смерть как на отдых, не помышляя о загробной жизни. Он пишет о тех, кто взыскует смерти, и вспоминает, например, такие высказывания: «Мы умереть должны, – слыхивал я от них, – мы, навоз человеческий, должны умереть ради своего блага и славы Господней» (ГГ 158).
466
Поскольку в наблюдаемых Герлинг-Грудзинским случаях речь явно не о ссылке, к которой приговаривали многих освобожденных (Солженицына, Шаламова, Гинзбург, Штайнера), то упомянутые им примеры подразумевают добровольное решение не покидать места перенесенных страданий.