Время, предшествующее аресту, описано как некий пролог, посвященный политическим изменениям, крену общественного мнения в пользу советских «спасителей» и быстро меняющимся условиям. Это вклад в историю эпохи через призму политически нестабильных приграничных территорий, так называемых Кресов (Украина, Польша, Белоруссия), с меняющимися правительствами, насильственными переменами в жизни местного населения. Часть эта важна для общей композиции, поскольку здесь ясно показана произвольность причин ареста, определившая судьбу почти всех, кого он встретит в лагере, и то и дело возникающая в качестве мотива. (В случае Марголина это означало невозможность поставить советскую выездную визу в его польский паспорт, так как Советский Союз не признавал Польшу как государство; в связи с этим его склоняли принять советское гражданство. Подобно многим другим пострадавшим, Марголин отказался.) В Пинске, своем родном городе, он наблюдал отдельные «этапы советизации», ликвидацию целых групп населения, включая польских поселенцев (так называемых осадников; первоначально – польских колонистов, посаженных на бывшие помещичьи земли, а потом влившихся в местную среду и интегрированных): советская власть «вывезла их в условиях, равносильных вывозу евреев органами гестапо».
Из уст в уста передавали про неотопленные вагоны, два дня стоявшие на станции, про трупы замерзших детей, которые матери выбрасывали через окошки замкнутых вагонов. Ужас, который вызвало это преступление в гитлеровском стиле, был общим (М II).
Принудительную высылку всего еврейского населения, разрушение его культурных институций, запрет иврита, разгром политических организаций, арест сионистов он называет «кастраци[ей] живого культурного организма» (М II).
Пограничная область стала ареной идеологических сдвигов, вызванных соприкосновением с новой властью. Предложенная Марголину на время ожидания выездной визы работа в монастырской библиотеке с «одн[им] из самых редких книгохранилищ в Западной Белоруссии» дает ему повод рассказать о еврейской культурной истории Пинска и о границе между ней и монастырской культурой города. Его описание книжного фонда показывает, что этот контакт с «культурой»: произведениями схоластики, античной философии, греческими классиками в латинских переводах, «действительны[ми] сокровища[ми]: incunabula, первопечатны[ми] книг[ам]и», латинским требником 1493 года, но также и трудами Маркса и Энгельса, детективными повестями и сочинениями Джека Лондона, антисемитской литературой, антисоветскими памфлетами (М II) – стал последним контактом с миром культуры как таковой.
Он описывает свое последнее пребывание в Пинске (живет он у матери), где слушает по радио новости из Палестины, куда хочет вернуться. Его мать, сообщает он ближе к концу книги, незадолго до окончания войны застрелил эсэсовец.
Выработанное, как он вспоминает, в лагере умение выступать наблюдателем по отношению к людям и их жизненным историям применимо уже к описанию пинских евреев, работающих в библиотеке вместе с ним. «Пусть эти слова будут последним воспоминанием о людях, которые были мне дороги и память о которых должна быть свята читателю не ради их заслуг (у них не было заслуг), а потому что они просто составляют шесть миллионов европейских евреев, погибших бесследно», – речь здесь о следе, который он хочет оставить за них, и то же самое верно в случае с теми, кого он повстречал в лагере и кому посвящает описания. Делаемый им акцент на памяти чрезвычайно отчетлив, причем в фокусе изображения находится судьба евреев.
Из его отчета мы узнаем о том, какие судьбоносные решения приходилось принимать оказавшимся в этой пограничной зоне, где занятые Советами и немцами области как бы столкнулись друг с другом, то есть где перед людьми встал выбор: принять советское гражданство – или смириться с репатриацией в Польшу (некоторые евреи предпочли Варшавское гетто). Марголин медлит с принятием решения потому, что все еще надеется на выезд в Палестину. Из некоторых формулировок явствует, что свой текст, теперь написанный во второй раз, он хочет представить читателю как запись по памяти и что в процессе письма перед его глазами вновь предстали давно забытые обстоятельства, включая эти детали.
Как и арест для Солженицына, переступание порога тюрьмы становится в жизни Марголина переломным моментом. В тюрьме он узнает о коварстве заранее подготовленных признаний и уже вынесенных приговоров. «[З]а словесное упорство», как сам он характеризует свою позицию (он пытается приводить аргументы, демонстрирует свое интеллектуальное превосходство), его приговаривают к целым пяти годам лишения свободы вместо возможных трех по статье «социально-опасный элемент», в том числе за противозаконное отсутствие советского паспорта. Вместе с другими арестантами его, лежачего, увозят на зеленом грузовике: