Ил. 36. «Маска Скорби», Магадан
Выбрав романный жанр, Бронская-Пампух отдала предпочтение художественности и, соответственно, «законной» возможности переплетения факта и вымысла. Для этого текста проблема жанра особенно актуальна: речь о личном опыте, а также о конкретной истории родителей и попытке представить собственный опыт под видом чужого. Смешение «повествования», переписки и дневника, которые сочетаются в этом романе, затрудняет интерпретацию главного «посыла» текста как изложения реальной лагерной судьбы. Истории родителей[521] Бронская-Пампух преподносит не с дочерней точки зрения от первого лица (как это делает в автобиографии «Руки моего отца» Ирина Щербакова, от первого лица излагающая семейную историю от поколения прабабушки до собственных детей), так как важна для нее не столько двойная роль автора-рассказчика, сколько «повествовательная интерпретация» историй жизни родителей с моментами напряжения (включая эмоциональные драмы) и реконструкция исторических событий до и после революции. Ее собственная роль спутницы матери вплоть до ареста последней, с одной стороны, и жертвы лагерей – с другой до определенной степени растворяется в этом зашифрованном контексте. Правда, аукториальное повествование часто прерывается голосами, говорящими от первого лица, – как в лагерной переписке и особенно в дневнике; в виде несобственно-прямой речи и внутренних монологов передаются физические и психические впечатления появляющихся по ходу повествования действующих лиц, а магистральная повествовательная инстанция, соответственно, иногда отступает на второй план. Несмотря на хронологически выстроенную композицию из трех поколений, события представлены одновременно двумя-тремя повествовательными линиями, сменяющими друг друга в виде отдельных отрывков, так что историю Ядвиги прерывает и дополняет история Нины, а последнюю – история Виктории.
Судьбы трех поколений определяются перипетиями не только политическими, но и любовными[522]. Предыстория включает предпринимаемую Бронской-Пампух реконструкцию кануна революции: родители ведут подпольную работу в Цюрихе, затем нелегально действуют в Польше, подвергаются арестам. Направление будущему задает решение матери следовать своему коммунистическому «призванию» не в советском торгпредстве в Берлине, а в самой Земле обетованной. Но решающим для реальных обстоятельств и действий становится осуществление власти партией. Атмосферу прокатившейся по Советскому Союзу в ходе сталинских чисток волны арестов Ванда Бронская-Пампух, в то время работавшая в московской редакции, передает устами Нины (но по сути – как свидетель): из ее окружения пропадают родители, друзья и знакомые. Затронувшие ее лично арест и казнь матери – тоже часть сталинских чисток. Реконструкция ареста, заключения в камере, допросов и увода на расстрел стилистически перекликается с историей Рубашова у Кёстлера. Мать, как мы узнаем из текста, явно не поддалась давлению следователей и ни в чем не призналась, поэтому ее участь пока не решена. Попытки дочери и второго мужа арестованной узнать о ее положении и добиться прояснения «недоразумения», приведшего к ее аресту, через наркома иностранных дел Максима Литвинова остаются тщетными. В качестве комментария к этой пугающей всех ситуации она приводит соответствующую идеологическую дискуссию между отцом и отчимом:
Ежи что-то настойчиво втолковывал Зыгмунту; один раз Нинка услышала громкий возбужденный голос Зыгмунта: «А вы и смотрели! Вы, московские, всё и допустили! Мы-то там у себя не имели ни малейшего понятия, где уж нам было предотвратить». – «Он не любит поляков», – сдержанно возразил Ежи. – «Поляков? Это кто поляк – Пятаков? Бухарин поляк? Рыков поляк? Ну и чушь ты мелешь! Ясно же: он свихнулся, а вы позволили сумасшедшему нами править!» (BP 194)
В уста Ядвиги Бронская-Пампух вкладывает внутренний монолог, комментирующий опыт допросов и заключения в камере: «Я ничего не подписала, ничего у них не вышло, несмотря на желчную колику <…> Чудом вынесла, ни дух перевести, ни воды попить! Потом я, видно, лишилась чувств» (BP 206). Окончание сцены перед расстрелом (она выдержана в несобственно-прямой речи) ясно отсылает к кёстлеровскому образцу:
521
Мать Ванды Бронской Хелена (еще в варшавский период попавшая под наблюдение охранки) в двадцатые годы занимала руководящую должность в советском торговом представительстве в Берлине, а впоследствии отвечала за работу химического комбината в Свердловске, где в 1937 году была, невзирая на достигнутые успехи, арестована. Отец Мечислав Бронский, высокопоставленный старый большевик, в 1917 году сопровождавший вождя своей партии на поезде через воюющую Германскую империю до самого революционного Петербурга, сначала становится заместителем наркома торговли и промышленности, в 1920–1922 годах – советским полпредом в Вене, где женится на Сюзанне Леонгард, матери Вольфганга Леонгарда, затем – старшим научным сотрудником Института экономики Академии наук СССР; в 1937 году арестован, в 1938‑м осужден за участие в террористической организации и расстрелян на Коммунарке (расстрельном полигоне, где в годы политических репрессий были казнены и захоронены тысячи человек). Сосланная в Воркуту Сюзанна Леонгард описала свой опыт в книге «Украденная жизнь: судьба политэмигрантки»:
522
Ср.: