Помимо золота, есть в ее лагерном опыте место и искусству. Таков театральный вечер в лагере, где выступают самодеятельные и профессиональные артисты, – что напоминает об уровне аналогичных мероприятий на Соловках:
В нашей жизни, лишенной всякой красоты, искусство играет совсем другую роль, сказала себе Нина. Там, где язык деградирует, как в лагере, любое поэтическое слово – откровение. Уже сам звук слов вытягивает нас из трясины, подобно тому как латинские молитвы католической церкви заставляют людей забывать о повседневных невзгодах (BP 274).
Описание работы дополняется исследованием лагерных отношений между полами: торговли женщинами, проституции, изнасилований, но также и поиска мужей и жен. Со своим будущим защитником и отцом своего ребенка Нина знакомится как раз благодаря тому, что разделение мужских и женских лагерей соблюдается не очень строго. Жанр переписки (любовные письма из одного лагеря в другой) вводит в повествование новый, дополняющий сообщения о лагерных мучениях, непосильном труде, работе, голоде и холоде второй уровень, который иногда доминирует до такой степени, что лагерная любовь становится главным сюжетом. Из других отчетов мы узнаем о воздержании ввиду недостойных условий, об импотенции (на это намекает Марголин), о подавлении полового влечения голодом. Но и о питаемой эротическими отношениями воле к жизни тоже упоминается[523]. Как Гинзбург обретает заступника в лице уважаемого и физически сильного врача Антона Вальтера, так и Нина чувствует себя под защитой мужчины, в данном случае русского и убежденного коммуниста.
Иногда в центре их встреч оказываются идеологические дебаты на тему сомнения в Сталине, которое оба питают и вместе с тем хотят подавить. Новиков – первый «политический» мужчина, встреченный Ниной в лагере. Подробно и всесторонне описываемый, он предстает представителем редкого лагерного типа: таким, которого можно причислить к интеллигенции, но вместе с тем уважаемым уголовниками за физическую силу и неустрашимость.
Подобно тому как в упомянутой переписке громко звучат голоса от первого лица, вводимый Бронской-Пампух жанр дневника по своей природе тоже представляет собой текст от первого лица. Автор дневника не только описывает весь путь от беременности (чувство счастья и полное изнеможение из‑за трудовой нагрузки) до родов, но и рассказывает параллельную историю страданий подруги-солагерницы Гени, чей желанный ребенок умирает вскоре после рождения. При помощи дневникового «я» Бронская-Пампух уже сильнее открывается автобиографически, однако утаивает историю смерти собственного ребенка («перекладывая» страдания на плечи лагерной подруги) и оставляет его в живых, поскольку хочет придать достоверность уже другой истории. Прием сокрытий и разоблачений характерен для этой части в еще большей степени.
Беременность, роды, судьба младенцев, детский комбинат составляют еще один тематический комплекс, дающий информацию о социальной структуре, наряду с темами принудительного труда, голода, холода, смерти от изнеможения, членовредительства, засилья уголовников. Рассказы об обращении с беременными, о происходившем в роддомах, в грудничковых группах и в детских комбинатах исходят от испытавших это на себе матерей и детей, которые прошли через безграничное небрежение и программу перевоспитания. В связи с этим говорят о детском ГУЛАГе[524].
Третья часть романа, «Виктория», чья начальная сцена изображает путь матери с младенцем вплоть до сдачи его в детский комбинат, начинается с пейзажной зарисовки:
Был один из тех жарких летних дней, когда солнце стремится показать тайге, что умеет и по-другому. Десять месяцев в году стоит оно в ясном блеске на вечно-голубом небе над снежной пустыней Эльгена – а потом два месяца палит, как бы желая за один присест наверстать упущенное. Сквозь прозрачный воздух открывался широкий вид на совершенно пустынную возвышенность до самых лиловых гор, окаймляющих ее ровной цепью. Было тихо. Скупые шумы здешней жизни тут же тонули в великом молчании еще не покоренной человеком природы (BP 350).
Путь к комбинату, где новорожденную приходится отдать, оканчивается сценой, которую ребенку впоследствии пересказывает дежурная сестра Нюра:
Ее сопровождал солдат с примкнутым к винтовке штыком. Она одела тебя в батистовую распашонку и вязаную курточку собственной работы и завернула в желтое стеганое одеяльце, на которое скопила, экономя на хлебных пайках, еще до твоего рождения. Потом она со слезами положила тебя на столик в приемном покое грудничковой группы. Сестры не пытались ее утешать, они ведь сами заключенные и знают: утешения нет (BP 350).
523
Ванда Бронская-Пампух, с которой я познакомилась в Мюнхене в 1960‑е годы, рассказывала о спасительной роли этой связи.
524
О беременности в лагере, детях, детских комбинатах см.: