Против заключенных Кингира[528] были брошены две тысячи тяжеловооруженных солдат и семь танков «Т-34». Тысяча шестьсот солдат вели огонь. С аэродрома готова была в любой момент подняться в воздух эскадрилья бомбардировщиков МВД – выкрашенных в серо-зеленый «дугласов». Пятьсот погибших, в том числе двести женщин, и сотни раненых – таков итог «операции» под руководством генералов Бычкова и Долгих. Операции, проведенной спустя год после смещения Берии, в то самое время, когда ЦК партии уже постановил ликвидировать лагеря и освободить большинство политзаключенных. Предводителей восстания, одним из которых был Николай Алексеевич Кузнецов[529], приговорили к смерти и расстреляли (BP 436).
Ее освобождению из лагеря в 1946 году предшествовал период тяжелейшей работы на лесоповале, в который она силится, но не может выполнить норму поваленных деревьев (как и Гинзбург в своем аналогичном рассказе). С лесных работ ее отзывают. В дневниковой записи говорится: «Мне сообщили, что меня требует Польская рабочая партия. Я нужна новой коммунистической Польше. <…> Должна ли я была отказаться?». Этот в высшей степени неожиданный поворот в судьбе ее альтер эго связан с драматическим развитием вымышленной истории: не желающая покидать страну без ребенка Нина поддается обнадеживающим уговорам, уезжает, ждет и делает записи. Ее усилия растягиваются на многие годы. Лишь после того, как она уже заводит на Западе семью (со своим прежним мужем, прошедшим через концлагерь), от оставшейся в Магадане бывшей солагерницы она узнает о местопребывании дочери. Скупая переписка между вновь появившейся матерью и вновь обретенной дочерью (здесь опять-таки звучат голоса от первого лица) приводит к тому, что теперь уже двадцатилетний «ребенок», все это время считавший себя покинутым, отклоняет материнское приглашение ехать на Запад (в тексте речь о Гамбурге).
В разговоре с американским секретным агентом (потерявшим семью в Освенциме) в берлинском районе Далем обосновываются ее временная работа на польскую компартию в Восточном Берлине и ее отход от партийной идеологии. Предложение сотрудничать с американскими спецслужбами она отклоняет.
В противовес этой позиции Бронская-Пампух рассказывает в последнем абзаце книги о дальнейшей судьбе своей вымышленной дочери. Виктория, дитя комбината, не хочет на «материк», а хочет вести «счастливую семейную жизнь» там, где живет. Эта повествовательная находка имеет реальные соответствия. Многие освободившиеся так и не покинули те края (Герлинг-Грудзинский сообщает, что некоторые даже на свободе не перестали выполнять ту же самую работу, которая раньше была принудительной). Покинувшая комбинат девушка теперь свободна. На пароходе, везущем ее на курорт для лечения, она встречает пожилую женщину, которая замечает ее слезы при виде исчезающей на горизонте Колымы:
– Приезжала цветущей женщиной, а на материк возвращаюсь развалиной. Уж поверьте, я двадцать два года кляла Колыму день и ночь. – Это моя родина, – тихо возразила Виктория. – Здесь я появилась на свет и росла. Тоже двадцать два года. Я эти полукруглые колымские холмы – люблю! (BP 483)
Советское посольство в Роландсеке подтверждает «реабилитацию» с пометкой, что «согласно наведенным справкам дело Бронской-Пампух прекращено за отсутствием состава преступления»; компенсация, которой она добивалась, предоставлена не была. Известность у немецких телезрителей Ванда Бронская-Пампух получила как специалист по Восточному блоку в посвященной политическим дискуссиям утренней воскресной программе Вернера Хёфера в 1960‑е годы.
Благодаря аукториальной повествовательной перспективе реальный опыт узницы колымских лагерей неразрывно, до неразличимости (для читателей), переплетается с вымышленным. Однако вымысел в этом тексте всегда опирается на события, обстоятельства и констелляции действующих лиц, имеющие несомненную реальную основу, – начиная с дореволюционных времен в цюрихском кафе «Адлер» вплоть до появления агента американской разведки в Берлине 1950‑х годов. Но, пожалуй, в 1960‑е, когда знания о реальности ГУЛАГа еще не были широко распространены, роман «Без меры и конца» не был воспринят как просветительский текст именно из‑за жанра. Хотя романная повествовательная форма и «маскирует» автобиографическое начало, говорить о придумывании некой фиктивной личности, если не считать заключительной части, здесь все-таки не приходится. Бронская-Пампух превратила «автобиографическое» я в чужое. Она пишет ксенографию, которая и есть ее биография. Зачем она так поступает? В Германии 1963 года ее отчету о фактах, имей он форму автобиографии, не поверили бы. Подобно тому как для своих политических статей она по совету друзей-журналистов берет мужской псевдоним, так и автобиографию она «псевдонимизирует». Роман как бы не соотносится с ее личностью, не предполагает возможности поставить под сомнение его правдивость. О тех событиях в тексте, которые на самом деле не происходили с ней самой, она узнала от других, причем значение этих событий для лагерной истории было бесспорным. Для своего предмета она выбрала жанр, который Шаламов не только отверг, но и объявил мертвым.
528
Казахский лагерь Кенгир Бронская-Пампух называет «Кингир», а Норильск, где тоже было восстание, – «Нарильск», что соответствует русскому произношению безударного «о». Редакторы, очевидно, не заметили этих ошибок.
529
Капитон Иванович (а не Николай Алексеевич) Кузнецов сыграл в восстании решающую роль как предводитель и переговорщик. И. И. Долгих был тогда начальником ГУЛАГа. Кузнецова не расстреляли, а приговорили к 25 годам в Карлаге и в 1960 году освободили.