28. Текст о двух лагерях: Маргарита Бубер-Нойман
В книге «В заключении у Сталина и Гитлера» Бубер-Нойман изображает обе лагерные системы. Неслучайно именно Артур Кёстлер посоветовал ей написать о своем лагерном опыте и опубликовать написанное. Книга вышла в 1947 году на шведском языке, по-немецки же впервые увидела свет в 1948 году[530].
Отдельные этапы ее двухлетнего – после ареста в Москве в 1938 году – пребывания в лагерях Казахстана и пятилетнего заключения в концлагере Равенсбрюк фиксируются хронологически, причем о долге свидетельства, в отличие от большинства других отчетов, напрямую не говорится. Но хотя долг этот открыто не декларируется, в ее записках он исполнен в полной мере. Как известно, она выступила свидетелем на процессе Виктора Кравченко, чья книга «Я выбираю свободу» во Франции спровоцировала против него кампанию, в которую сегодня трудно поверить. Ее показания сыграли решающую роль в подтверждении его слов о том, что в Советском Союзе существуют лагеря принудительного труда.
Складывается впечатление, будто ее язык лишь мало-помалу обретает нужные свойства по мере изложения. Для этой автобиографии, написанной от первого лица без смены перспективы, характерна отчетливо реалистическая манера письма. Повествование, прослеживающее отдельные этапы ее арестантской жизни в хронологическом порядке, она структурирует при помощи вставных историй других заключенных, реконструкции событий, акцента на тех или иных поступках. Позицию субъективно рассуждающего «я» по отношению к другим людям, к подругам по несчастью она занимает прежде всего в индивидуальных описаниях, преимущественно портретах солагерниц. Противоположность им составляют наблюдения, в которых чувствуется дистанция, аналитический интерес: реконструкция целых сцен допроса с упоминанием имен следователей, лагерных условий, феномена уголовников, образующих отдельную касту.
Показателен язык изумления, ужаса и непонимания, используемый для описания определенных затрагивающих как тело, так и психику впечатлений: ареста, абсурдного обвинения, допросов, содержания в камере, гигиены, других заключенных, перевозки в тюремном вагоне, поезда, парохода, неизвестности пункта назначения, голода, исходящей от уголовниц угрозы, холода, надзирателей, дополнительных наказаний, принудительного труда, лагерей, а самое, пожалуй, главное – шока от полного изменения прежней жизни.
Первая встреча с «другой жизнью» вызывает реакцию сродни крайнему изумлению, ступору, о которой уже говорилось:
Когда 31‑ю камеру отперли, я в растерянности застыла на пороге. Лишь окрик «Давай!» и толчок закрываемой дверью заставили меня войти. Первая мысль: да это же сумасшедший дом! Сотня почти голых женщин сидели на корточках, лежали, мостились на нарах вплотную друг к другу. Помещение было забито под завязку, дышать почти нечем (BN 50).
Скученность, нехватка пространства, тесное соприкосновение с чужими телами – отныне этот опыт будет сопровождать ее везде. Она подробно комментирует судьбы других узниц, к которым испытывает биографический интерес. При этом она стремится как бы задним числом обличить постигшую этих приговоренных к лагерям женщин несправедливость, указывая на злостную халатность или возмутительную случайность того или иного решения, приводившие к присуждению сроков при пересмотре дел.
Трансформация всего прежнего жизненного уклада вызвала перемену и в самой Бубер-Нойман: она все лучше осознает факт вырождения коммунистической партии в аппарат угнетения и принуждения, а кроме того, не может понять ограниченность других узниц, которые несмотря на все пережитое сохраняют верность партии.
Она убеждена в том, что следователи, хотевшие вырвать у нее признание, нелепость которого была очевидна им самим, и применявшие недобросовестные методы, чтобы добыть ее подпись (ей сообщили о пытках других заключенных), – преступники, ведающие, что творят. В полном отходе коммунистической идеологии от изначальных убеждений она не сомневалась с самого начала волны арестов, до этого уже затронувшей ее мужа Гейнца Ноймана, которого расстреляли, и других критически настроенных единомышленников. В отличие от Солженицына и Гинзбург, ей не потребовался процесс медленного осознания. Для нее арест и допрос с пристрастием в одночасье обрушили все это идеологическое здание. Вопросу о смысле ложных признаний, которым задается в «Слепящей тьме» Артур Кёстлер, она внимания не уделяет, равно как и вопросу о том, был ли страх перед угрозой системе со стороны внутренних и внешних враждебных сил оправданным, как с готовностью утверждали некоторые из ее подруг по несчастью, или же чистой воды паранойей, как предполагалось за рубежом.
530
По всей видимости, ни Бронская-Пампух, ни Гинзбург не были знакомы с ее книгой – в случае Бронской-Пампух это удивительно, однако какие-либо отсылки к этому тексту у нее отсутствуют.