Все описываемые Бубер-Нойман события тесно связаны с другими людьми, которые появляются, разделяют ту же участь, исчезают, с которыми она вместе работает, ест, голодает, которые вынуждены терпеть антисанитарию, нашествия блох, вшей, клопов. Многих из тех, с кем ее объединяет такая общность, она называет по именам. Реконструируя целые диалоги, она пытается передать темперамент и мнения других заключенных. Равенсбрюкские уголовницы в ее воспоминаниях бранятся, ведут себя непристойно или просто нагло; их язык она имитирует при помощи берлинского диалекта. Иное дело – контакты с теми, кому она могла поведать о своей жизни в Советской России. Одним таким человеком была Милена Есенская:
Поскольку Милена была писательницей, мой рассказ о сибирских впечатлениях подтолкнул ее к решению написать, если мы выживем и вновь увидим свободу, книгу. Ее воображению рисовалась вещь о концентрационных лагерях обеих диктатур, с перекличками, марширующими колоннами в арестантской одежде и низведением миллионов людей до уровня рабов: в одной диктатуре – во имя социализма, в другой – ради блага и процветания господ (BN 216).
Освободившись из лагеря, Бубер-Нойман напишет книгу о погибшей в Равенсбрюке подруге[533].
Еще одна слушательница – французский этнолог Жермена Тильон, в 1943 году депортированная в Равенсбрюк за участие в Сопротивлении; о существовании в Советском Союзе исправительно-трудовых лагерей она узнает от Бубер-Нойман[534]. Быть может, это знание среди прочего способствовало тому, что впоследствии она совместно с Давидом Руссе основала Commission internationale contre le régime concentrationnaire, которая занималась разоблачением преступлений обеих репрессивных систем.
Общаться с коммунистками Бубер-Нойман было, напротив, трудно: с одной стороны, они отвергали ее за троцкизм и полагали ее арест в Советском Союзе оправданным, с другой – считали исправительно-трудовые лагеря ее выдумкой. Многие разговоры оборачивались идеологическими спорами; между возвращенными на родину из ГУЛАГа и теми, кто защищал свои коммунистические идеалы, понимания быть не могло, – что in nuce соответствовало идеологическим разногласиям в Западной Европе.
Наблюдения за другими заключенными подтолкнули ее к фундаментальным размышлениям об арестантском состоянии, о самоощущении узников, об изменении их морального настроя, которыми она пытается поделиться с читателями:
Чтобы смириться с собственным статусом заключенных и приспособиться к лагерной жизни, людям требовались месяцы, некоторым даже годы. В ходе этого процесса полностью менялся и человеческий характер. Ослабевал интерес к окружающему миру, к чужим страданиям. Реакция на страшные события теряла остроту и длительность. Когда становилось известно о смертных приговорах, расстрелах, членовредительстве, ужас нередко длился каких-то несколько минут. <…> Подобную перемену я наблюдала и в себе. Помню, в Равенсбрюке, когда кто-нибудь из асоциальных падал в обморок или одной из стоявших рядом с нами цыганок в очередной раз становилось плохо с сердцем, я первое время бросалась на помощь. <…> Но в 1944 году, когда я случайно зашла в лазарет и увидела полные коридоры хрипящих умирающих, то пробиралась между ними с одной мыслью: не хочу больше этого видеть, не хочу слышать (BN 191).
Это опровергающее Тодорова утверждение она дополнительно заостряет в следующей оценке: «Христианство утверждает, что страдание просветляет и облагораживает человека. Жизнь в концлагере доказала обратное. Полагаю, опаснее страдания только его переизбыток».
В этом смысле ее наблюдение касается тех солагерниц, которые, получив в лагерной системе должность и, соответственно, власть над другими, безжалостно пользуются ею, а также отношений власти внутри лагерной системы в целом. Она пишет об иерархии исполнителей разных функций (упоминая о взяточничестве облеченных властью), в которой участвует сначала как старшая по бараку, затем – как старшая по блоку (у «исследовательниц Библии»). Она прослеживает связанные с этими отношениями власти конфликты:
Отношения между главной надзирательницей Лангефельд и комендантом, начальником лагеря и вновь назначенным «трудовым инспектором» Дитманом становились все более напряженными. Обе стороны усердно собирали друг на друга компромат. Лангефельд знала о бесчисленных случаях коррупции и хищений, затрагивающих всю верхушку СС, а те, как мне тогда казалось, пытались доказать, что главная надзирательница не справляется со своими обязанностями (BN 253).
534
Жермена Тильон, командир первой группы