На терапевтический аспект такой концепции формы обращает внимание Иосиф Бродский. В предисловии к американскому изданию сборника рассказов Киша (1980) он под явным впечатлением от этого текста пишет:
Быть может, единственная польза, которую приносит, оставляя выживших такими же безмолвными, как и жертвы, подлинная трагедия, заключается в том, что она способствует развитию языка своих комментаторов. «Гробница для Бориса Давидовича» достигает эстетического понимания там, где этика терпит крах, – вот самое меньшее, что можно сказать об этой книге[547].
Бродский подробно рассказывает о судьбе книги, в 1976 году вызвавшей в Сербии политический скандал. Выход этого сборника, предавшего гласности зверства системы ГУЛАГа, возмутил «консервативных „сталинистов“», «традиционно пророссийских и антисемитски настроенных сербохорватских националистов». Литературный истеблишмент обвинил Киша в плагиате, дабы дискредитировать его в литературном смысле; это вдохновило его на написание трактата об интертекстуальности «Урок анатомии» и подтолкнуло к эмиграции во Францию, где он вместе с Камю выступал против зашоренности французских левых, отрицавших ГУЛАГ. Во Франции его книга стала бестселлером. В том же предисловии Бродский пишет:
Искусство [Киша] сокрушительнее статистики. <…> Киш пишет крайне сжато и потому чрезвычайно суггестивно. Поскольку он работает с биографиями, этим последним оплотом реализма, каждая из его виньеток напоминает Bildungsroman в миниатюре, выполненный при помощи монтажа, как в кино, тщательно подобранных деталей, отсылающих как к реальному, так и к литературному опыту читателей[548].
Аналитическое замечание Бродского не только подчеркивает художественный аспект поэтологии Киша в противовес чисто документальному, но и указывает на сознательно направляемую автором рецепцию.
Свою фактуально-фикциональную повествовательную стратегию, характерную и для упомянутого сборника рассказов, и для посвященного гибели отца в Освенциме романа «Песочные часы», Киш описывает при помощи оксюморонной формулы: по его словам, он использует вымысел, чья достоверность не подлежит сомнению[549]; исторический материал преобразуется, а из черт реальных людей создаются вымышленные персонажи. Отрывки из фактуального отчета Штайнера трансформируются в «достоверный вымысел» – например, рассказ Штайнера о лагерной карточной игре со смертельным исходом. Из фразы Штайнера «Но играли и на жизнь других людей» Киш создает историю «Магический круговорот карт»[550] с конкретным преступником, грузинским уголовником Коршунидзе[551], и конкретной жертвой – врачом доктором Таубе. Изображение отдельных этапов жизни доктора Таубе приобретает черты мини-романа. Таубе представлен как сын раввина; порвав с родной средой венгерского провинциального городка (чьи архитектура и атмосфера тоже вкратце обрисовываются), он вступает в коммунистическое движение и после многолетней деятельности на службе революции приговаривается к принудительным работам в Норильске, где, будучи политзаключенным, живет в одном бараке с уголовниками. Далее следует пуанта, привнесенная в эту карточную историю Кишем: когда партия заканчивается, в отношении ничего не подозревающего Таубе, которого уголовники избрали своей жертвой, вступает в силу смертный приговор. Исполнить его должен проигравший, который из‑за своего проигрыша лишился статуса главаря банды и обязан восстановить утраченную честь. В исполнение приговор приводится уже после освобождения Таубе, который теперь, пять лет спустя, работает врачом в больнице за тысячи километров от места той игры: убийца зарубает Таубе топором, напав со спины. Так разворачивается действие у Киша. Штайнер упоминает случай подобной расправы, никак, однако, не связанный с картами, в другой главе своей книги. Киш компонует элементы: его интересуют невероятность события и портрет жертвы, заодно позволяющий показать предысторию коммунизма и его извращения. Вместе с тем ему удается выстроить линию нарастающего напряжения, которая завершается «метафизически» окрашенным финалом: «Далеки и неисповедимы пути, связавшие грузинского убийцу с доктором Таубе. Далеки и неисповедимы, как пути Господни» (КД 83).
В этих историях о лагерных событиях, преступниках и жертвах отчетливо проступает двоякий смысл фиктивного документа: он заменяет собой фактический, с которым сохраняет гнетущее сходство, и в определенных пунктах демонстрирует благодаря приемам реконструкции связь с реальными событиями[552]. То есть, с одной стороны, Киш использует отчет Штайнера вплоть до мелких деталей, с другой – позволяет себе по-новому складывать разные фрагменты, которым придает бóльшую плотность. Особенно это касается заглавного рассказа «Гробница для Бориса Давидовича» и темы признания, вымогаемого многократными бесконечными допросами и пытками[553].
552
Об обращении с документами см.:
553
О семантике признания см.: