В связи с конструированием Новского как персонажа Киш настаивает на его аутентичности и на том, что убийство молодых людей на глазах у Новского вовсе не «выдумки». Ничего выдумывать и не нужно, поскольку реальность как таковая до того причудлива и фантастична в своей чудовищности, что превосходит любые выдумки, а преувеличение случившегося понадобилось ради выявления сути произошедшего; для автора важна «более глубокая аутентичность». При описании этой сцены Киш использует прием наглядного представления (enárgeia), которое создает эффект присутствия, повергая фиктивного очевидца в смятение (ekplēxis).
В аутентичном вымысле Киша смертный приговор непокорному арестанту заменяют отправкой в лагерь. Здесь Киш обращается к судьбе одного человека, который упоминается у Штайнера, – польского заключенного по фамилии Подольский, объединяя его со своим протагонистом. После ареста в Казахстане в 1930 году и нескольких промежуточных этапов Борис Давидович Новский, уже сменивший ряд псевдонимов и обладающий чертами Николая Бухарина, Карла Радека и других уничтоженных коммунистов, появляется «в только что колонизированном Тургае», затем – «в еще более захолустном Актюбинске», выходит на свободу, в 1937 году повторно арестовывается и этапируется в Кемь близ Соловецких островов, а в конце своего пути оказывается в Норильске, где выступает под именем Дольский. Не сумевший спасти свою честь революционера Новский-Дольский предпринимает неудачную попытку бегства, и Киш, в существенных пунктах опираясь на первоисточник Штайнера, позволяет ему умереть театральной смертью.
Сопоставление двух текстов побуждает еще раз рассмотреть оппозицию этоса и пафоса на примере этой сцены. Интертекстуальная связь проявляется здесь как цитирование, это не контрафактура и не пародия, а скорее письменное продолжение. При помощи отсылок и некоего подобия пересказа конкретного эпизода Киш как бы становится причастным к тексту Штайнера. Однако свою сильную зависимость от первоисточника Киш пытается раскрыть при помощи эксплицитных отсылок к Штайнеру, тем самым одновременно получая преимущество над претекстом. Этой же цели служит вступление к соответствующему эпизоду: «Продолжением и окончанием повести о Новском мы обязаны Карлу Фридриховичу (который по ошибке называет его Подольский вместо Дольский)» (КД 125). В «Уроке анатомии», этом поучительном тексте об интертекстуальности, он сообщает критикам, уличающим его в плагиате, что к указанным имени и отчеству следует прибавить «Штайнер» и что он не делает тайны из своих источников. У Штайнера это место выглядит так:
Наконец, нас снова отправили на работу, и мы решили, что Подольского поймали. <…> Через неделю некоторых заключенных из нашего барака повели к врачу в амбулаторию. Вернулись они с новостью, что Подольского видели недалеко от двадцать пятого завода. На третий день в Норильске снова была большая тревога. Многие бригады, в том числе и наша, не вышли на работу. По опыту мы знали, что идет охота на беглеца. Снова стали искать Подольского. Напали на его след. Его нашли невдалеке от того места, куда свозился выработанный на БМЗ жидкий шлак. Увидев, что его окружают и что спастись уже невозможно, Подольский прыгнул в кипящую жидкую массу. Вверх поднялись только клубы дыма. Подольский сдержал слово: не дался живым в руки своих мучителей (ШК 227–228).
В последнем абзаце чувствуется сильное сопереживание со стороны рассказчика от первого лица. Тщательность описания этой впечатляющей сцены самоубийства составляет одну из аффективно-стилистических вершин мемуаров Штайнера. Вместе с тем самоубийство в этом эпизоде, построенном почти как короткий рассказ, можно трактовать как удавшуюся попытку перехитрить систему ГУЛАГа. Версия Киша такова:
Новский исчезает из лагеря таинственным и необъяснимым образом, наверное, во время одной из тех страшных бурь, когда охранники на вышках, оружие и немецкие овчарки одинаково беспомощны. Подождав, пока не стихнет пурга, за беглецом пускаются в погоню, ведомые кровожадным инстинктом своих псов. Три дня заключенные в бараках напрасно ожидают приказа вон!; три дня свирепые и взмыленные волкодавы вырываются из стальных ошейников, утягивая за собой утомленных преследователей по глубоким снежным заносам. На четвертый день какой-то охранник обнаруживает его рядом с доменным цехом, заросшего бородой и похожего на призрак. Он греется у большого котла, в котором отстаивается жидкий шлак. Его окружают и спускают волкодавов. Привлеченные рычанием псов, преследователи вбегают в котельную; беглец стоял на лестнице над котлом, освещенный пламенем. Один усердный охранник начинает подниматься по лестнице. Когда он к нему приблизился, беглец прыгнул в кипящую жидкую массу, и охранники увидели, как он исчез у них на глазах, как взвился столбом дыма, недоступный для приказов, свободный от волкодавов, от холода, от жары, от наказания и покаяния.