Этот смелый человек умер 27 [так в цитируемом издании, у Киша 21-го. – Примеч. пер.] ноября 1937 г., в четыре часа пополудни. Он оставил после себя несколько папирос и зубную щетку (КД 125–126).
Версия Киша – реплика и обработка, где «бледная достоверность» представлена в более резком свете при помощи таких выражений, как «пурга», «кровожадн[ый] инстинкт», «свирепые и взмыленные волкодавы». Особенно примечательно воспроизведение заключительной сцены с заимствованием конститутивных элементов штайнеровского текста: «жидкий шлак», «в кипящую жидкую массу», «клубы дыма / столбом дыма» (в сербохорватских оригиналах везде используются одинаковые выражения: «tekuća šljaka», «u ključalu tekuću masu», «pramen dima»). Вместе с тем эта передача (здесь Киш отступает от своего этоса краткости) усиливает лаконичные фразы первоисточника, как будто их требуется углубить и дополнить: «Подольский сдержал слово: не дался живым в руки своих мучителей» превращается в «недоступный для приказов, свободный от волкодавов, от холода, от жары, от наказания и покаяния» – зримое описание тех жизненных условий, от которых попавший в окружение беглец ускользает навсегда. Предстающий «на лестнице над котлом, освещенный пламенем» Новский-Дольский Киша – герой, о чьей гибели сообщается с хронологической точностью: «Этот смелый человек умер 21 ноября 1937 г., в четыре часа пополудни». Игра Киша с этой фиктивной датой не случайна, поскольку позволяет (включая следующую фразу: «Он оставил после себя несколько папирос и зубную щетку») противодействовать вкравшемуся пафосу, который он все-таки допустил, и иронически – вопреки этой конкретной дате – привнести сюда мистификацию:
В конце 1956 г. лондонская Таймс, которая, похоже, по старой доброй английской традиции, еще верит в духов, сообщила, что Новского видели в Москве, рядом с кремлевскими стенами. Очевидцы узнали его по стальным зубам. Эту новость распространила вся западная пресса, жадная до сплетен и сенсаций (КД 126).
Без сомнения, эта сцена самоубийства – одна из высших точек обоих текстов, чью аффективно-стилистическую окраску мы рассмотрели, причем автобиография тесно сближается с повествованием. И Штайнер, и Киш передают театральность этого прыжка. Однако Киш отходит от исторического факта описанной Штайнером лагерной сенсации, превращая Подольского, солагерника Штайнера, в сложную фигуру, выполняющую разные функции. В этом персонаже воплощен пока еще недисциплинированный тип революционера начального этапа, анархический, спонтанный, опасный, который впоследствии, сделавшись функционером наркомата связи, приобретает большее постоянство, а в 1930‑е годы становится жертвой чисток из‑за своих контактов с заграницей. Его ведущая роль в повести Киша связана с допросами и сочинением признания. Здесь Борис Давидович, который в семантике Киша символичен еще и как еврей, выступает представителем тех жертв системы, которых, как Бухарина, Мрачковского и кёстлеровского Рубашова, принудили к фабрикации признаний. Но Киш не заставляет Новского преклонять, подобно фигуранту показательного процесса, «колена перед партийными массами страны и мира»[554], представляя его, узника ГУЛАГа, скорее выразителем неподчинения террористической системе.
Несмотря на упомянутую ироническую дистанцию, Киш идет еще дальше и постепенно объясняет, при чем здесь гробница. Случай бесследно сгинувшего в жидком шлаке Бориса Давидовича Новского-Дольского принадлежит истории всех тех, кто лишен могилы, непогребенных. Киш вводит смысловой уровень, который позволяет рассматривать этот конкретный случай как общий, охватывающий вопросы человечности и смерти. В самом начале истории, еще до изображения отдельных этапов жизни Новского, рассказчик Киша вспоминает «один достойный уважения обычай» греков, которые воздавали последнюю почесть тем, кого умертвили силы природы, от кого не осталось и следа, так:
тем, кто сгорел, кого поглотили кратеры вулканов, тем, кто погиб в лаве, тем, кого растерзали дикие звери или сожрали акулы, тем, кого расклевали стервятники в пустыне, устанавливали на их родине так называемые кенотафы, надгробные памятники, «пустые гробницы», потому что тело – это огонь, вода или земля, а душа – альфа и омега: ей надо возвести святилище (КД 85).
554
Таков вербальный жест покорности в заключительном слове Рубашова (