Роман пошевелил. Роман дернулся. Роман качнул. Роман дернулся. Роман качнул. Роман пошевелил. Роман дернулся. Роман застонал. Роман пошевелил. Роман вздрогнул. Роман дернулся. Роман пошевелил. Роман дернулся. Роман умер (С. 397).
Сорокинский текст-пытка «Роман» сам объясняет, о чем он. Это – перформанс, извращенная мистерия о страстях. Вдруг возникающий топор с надписью «Замахнулся – руби!» в руке убийцы становится орудием исполнения приказа. Однако в конце Сорокин заставляет убийцу погибнуть: своего рода празднуемый самораспад, в ходе которого гибнет в муках и язык.
Сценарий резни функционирует как замена репрезентации: вместо того чтобы вести повествование с опорой на документы или рассказы о пережитом, автор, с одной стороны, показывает идеальный мир русского реализма через «текст-обманку», симулякр, с другой – до некоторой степени демонстрирует в виде фантасмагории ужасный мир тоталитаризма. Пытка, которой подвергается читатель, состоит в том, что эта демонстрация, своего рода управляющая аффектами визуализация, вызывает реакцию крайнего замешательства. Замешательство же неминуемо переходит в отвращение.
Сорокинский экспрессионистский акт вандализма направлен на литературу как таковую, ее убийство – пуанта романа «Роман». Это попытка выступить против тоталитаризма жанра, который как никакой другой способствовал формированию религиозных, политических, социальных мифов в России и чьим форсированным продолжением можно считать диктаторский утопизм социалистического реализма.
Тот факт, что в рамках своего подхода, преследующего очищение, катарсис, в качестве проявления разнузданного насилия Сорокин использует именно кощунственно-обсценное начало, а само это насилие не приписывает никакой конкретной властной идеологии, оставляя его в самодостаточной гипертрофии, препятствующей отсылкам к исторической реальности, приглушает сходство с узнаваемым, обладающим специфическими чертами государственным террором. Сведение счетов с преступлениями тоталитарной системы происходит в виде радикального нарушения эстетических норм. Однако это нарушение норм, приводящее к несхожести конкретных обстоятельств, функционирует как повторение породивших их механизмов. Гротескный furor poeticus, который приводит их в движение и определяет, не только стирает морально-эстетические условности, но и делает их неузнаваемыми.