Пробелы в повествовании Ролен заполняет отсылками к текстам тех, кто выжил. Вангенгейму удалось рассказать о себе не только в письмах и рисунках – его окончательная судьба запечатлена в документах, которые проанализировал для своей книги Ролен. Писатели из поколения не-свидетелей нуждаются в отчетах жертв, рассказывающих о доставке на вокзал, о перевозке в «столыпинских» вагонах в условиях чудовищной антисанитарии; в случае же Вангенгейма они нуждаются в сохранившейся переписке и архивных материалах.
В нескольких письмах жене, в которых он сетует на свою забытость, Вангенгейм упоминает многочисленные лекции, прочитанные им до ареста в городах и селах и снискавшие большое одобрение, а также лекции о будущем метеорологии, которые внимательно слушали и пожилые, и совсем юные обитатели островного лагеря. Ролен цитирует мемуары солагерника Вангенгейма по имени Юрий Чирков[565], который, попав на Соловки пятнадцатилетним школьником по обвинению в терроризме (в частности, покушении на Сталина), в сложившемся там кружке интеллигенции видит шанс продолжить собственное образование. «Профессор Вангенгейм», чью импозантную внешность и несколько отстраненную натуру он описывает, возьмется обучать его математике и физике. С опорой на мемуары Чиркова, за плечами у которого было двадцать лет лагерей, и другие изученные документы Ролен создает картину небывалой концентрации в этом месте ученых, художников, богословов, филологов, математиков, физиков; некоторые из них выживут и впоследствии еще сыграют роль в советской науке; пианистов, режиссеров и актеров, большинство из которых погибли:
Это пестрое, образованное, космополитичное маленькое общество держится библиотечных помещений. Оно существует на периферии лагеря, но отнюдь не тайно, а с дозволения, долгое время даже при поощрении со стороны администрации. Помимо каторжного труда, жалких паек хлеба и баланды, ледяных камер и расстрелов есть и такая жизнь, пережиток минувших времен. Таков парадокс СЛОНа, «Соловецкого лагеря особого назначения» (R 84).
Попытка Ролена поставить себя на место Вангенгейма и одновременно писать о его судьбе – стилистическая константа этого текста. Приводя выдержки из писем, он отказывается от правил цитирования (заключения в кавычки), как будто это он их автор – а может, все-таки не он. Он не скрывает своего сложного отношения к характеру этого не очень смелого человека (Ролен даже называет Вангенгейма «жалким» из‑за неготовности, даже неспособности признать извращенность уничтожающей его системы). Вангенгейм не из тех, кто возмущается; Ролен сравнивает его позицию с впечатляющим поступком жены-инвалида одного из заключенных – Евгении Ярославской-Маркон, которая оскорбляет лагерные власти, восстает против них, а перед расстрелом плюет им в лицо. В случае Вангенгейма ничего подобного не происходит.
Ролен выясняет, что Вангенгейм начинает работать в библиотеке (составляет каталог), сажает деревья, разбивает сад, где выращивает цветы для обучения дочери, создает мозаики из каменной крошки, рисует и пишет письма, в которых заметны надежда, нетерпение и постепенное ухудшение его душевного состояния на протяжении трех лет неизвестности. После Сталина, чьих мозаичных портретов он, по-видимому, создал несколько, моделями для его работ из камешков становились также Дзержинский, Молотов и Киров (об убийстве которого ходили слухи), причем последние даже по заказу солагерников. (Остается, правда, неясным, откуда Вангенгейм добывал необходимые материалы и инструменты для своих работ, подчас трудоемких.) Рисунки, мозаики, садоводство позволяют взглянуть на Вангенгейма как на художника. Разнообразие деятельности и талантов этого метеоролога поражает. Восхитительны и трогательны его рисунки для подрастающей – на момент его ареста четырехлетней – дочери, воспроизведенные в книге и украшающие обложку немецкого издания: изображения растений, ягод, животных и маленькие композиции, задуманные в качестве загадок. Ролен называет их наивными, но в них также можно увидеть отсылку к иллюстрациям из детских книг, которые Вангенгейм цитирует или имитирует, чтобы максимально приблизиться к привычному для ребенка стилю. Кроме того, эти рисунки элементов природы отличаются удивительной точностью, будучи сделаны с натуры, которая была у него перед глазами на Соловках. Невообразима та любовная дотошность, с которой создавал эти картинки борющийся за свои права человек (не подозревавший о скорой казни, о которой, однако, известно автору-документалисту и читателям). Невероятен и понятен разве что в качестве тактического маневра изготовленный из битого камня и пугающе похожий портрет Сталина, отправленный им жене и ныне доступный в Виртуальном музее. В то время как рисунки предназначались для обучения ребенка, мозаика, возможно, задумывалась еще и как гарантия безопасности для жены, которая, подавая прошения, неутомимо боролась за освобождение мужа и могла бы предъявить эту мозаику, если бы к ней пришли с обыском. Стиль детских рисунков может показаться наивным, однако в этой наивности несомненно присутствует искусная стилизация – некоторые рисунки вызывают ассоциацию с Магриттом.