На таком уровне рефлексии подобные тексты могут рассматриваться как вклад в антропологию экстремального, где уже нет места «унаследованному» понятию гуманизма[582]. Автобиографии можно читать как «антропографии»: их темы – столкновение с доходягой, с одной стороны, и с уголовником – с другой, а также наблюдение за метаморфозой, которая затрагивает всех.
При таких оценках идея преступания границы человеческого уводит в сферу за пределами символического порядка, что влияет и на язык описания. Для обозначения нечеловека используется метафора (в качестве дефиниции слабоватая) «озверения», звериного начала, хотя утрату человечности нельзя выразить никакой метафорой, менее всего метафорой животного. Противоположное человеку понятие – не зверь, а именно нечеловек. Человек-нечеловек – последний из трех этапов предложенной Козеллеком истории «асимметричных противоположных понятий»: первый статичен (грек – варвар), второй динамичен (язычник – христианин), а третий он в разговоре с Кристианом Мейером называет «разрушительным» (человек – нечеловек)[583].
В книге «Человек ли это?» Примо Леви для всех лагерных текстов поставил вопрос так, что на него можно ответить: «Это не человек». Однако у него встречаются и персонажи, которые сохранили характер, «выстояли» благодаря силе, а не плутовской хитрости. Боровский от таких персонажей отказывается. Ему важно продемонстрировать искаженное страхом поведение оказавшихся в лагере людей, не проявляющих никаких порывов, которые можно было бы назвать человеческими, мужей, которые равнодушно смотрят, как увозят их взывающих о помощи жен, или матерей, которые отрекаются от своих детей, лишь бы спастись от газовой камеры.
Вызывающее письмо Боровского ставит под сомнение его роль нравственной инстанции. У Леви, напротив, поддерживается моральный авторитет рассказчика, даже тогда, когда он, сохраняя дистанцию, называет отвратительное по имени. Он прерывает поток повествования, чтобы фрагментарно сформулировать свою антропологию, выработанную при помощи этнологического наблюдения за поведением солагерников. Направлен его взгляд и на преступников, мучителей, на совершенно других (маркированных своей немецкостью). Он выявляет конкретные виды практик унижения и умышленно зверские методы пыток. Таким образом, наряду с типологией солагерников как общности жертв, сохраняющей окрашенные национальным разнообразием человеческие черты, возникает типология нелюдей, занятых расчеловечением своих жертв. Боровский же размывает границу между жертвами и палачами, безжалостно фиксируя готовность жертв к соучастию (капо).
У Леви, Марголина и Герлинг-Грудзинского вопрос о человеческой природе связан в первую очередь с феноменом мусульманина, доходяги. Наглядный образец исчезающего, исчезнувшего человеческого начала – доходяга, уступающий гибели без боя. Нередко сообщается, что люди отводят взгляд от мусульманина, – отворачиваться их побуждает стыд. Упадок человека, всего человеческого оказывается невыносимым и упраздняет аффект сострадания, который сменяется презрением, отвращением и страхом перед собственным распадом. В «Описании человека» Блюменберга утешительность, утешение и потребность в утешении описываются как anthropologicum[584] – что в мире экзистенциальных крайностей явно теряло всякую значимость.
Семпрун цитирует почерпнутую им из работы Шеллинга о свободе идею темного, проблематичного основания, которое определяет человека: «[Б]ез этой исходной тьмы человеческое существо не имело бы никакой реальности: мрак заложен в нем как неизбежная часть его природы». Эта мысль сопровождает его опыт:
По воскресеньям я стоял у нар, на которых умирал Морис Хальбвакс, мне действительно иногда казалось, что мрак заложен в нас как неизбежная часть. Таинственный мрак человеческой природы, обреченной на свободу выбора Добра так же, как и Зла, то есть преисполненной этой свободы[585].
В этих текстах ощутимо передана смена чувств и страстей, хотя непостижимость, о которой уже шла речь, означает также, что пишущие не ждут от реципиентов подлинной аффективной реакции. И тем не менее аффекты описываются, подробно или намеками, и выполняют несомненную апеллятивную функцию. (В данном случае аффекты, в психоанализе служащие предметом исследования, обретают осязаемость благодаря литературному изложению.)
584
См. гл. IX книги:
585