Аффекты действуют как «стабилизаторы памяти»[586]. Таковыми выступают муки голода, боль обморожения, опыт тифа и пеллагры, «то, что въелось в плоть», – и такие обернувшиеся травмами аффекты, как горе, муки унижения, страх смерти, шоковые впечатления, боль при виде чужой смерти.
Своего рода лагерную теорию аффектов предлагает Шаламов, устами рассказчика от первого лица изображая их последовательность: горечь, равнодушие – ему безразлично, что с ним будет; затем страх, что его снова сошлют на тягчайшие работы, в шахту; далее зависть к умершим товарищам и живым соседям, «которые что-то жуют, которые что-то закуривают»; о любви он пишет, что из всех чувств она уходит первой и возвращается последней – или не возвращается. Но раньше нее – жалость, причем сначала к животным, а не к людям.
Кем ощущает себя голый, грязный, покрытый фурункулами и нарывами больной тифом? Штейнберг по прошествии пятидесяти лет невозмутимо повествует о разрушительных драмах плоти, нимало не заботясь о возможном чувстве смущения. Отчет Шаламова о тифозном бараке тоже мучительно подробен. Леви сокрушается «о нашем позорном страдании, о нашем постыдном недуге» ночного мочеиспускания. Солженицын, живописуя вонь, грязь, пропитанную нечистотами обувь, постоянную мучительную необходимость пользоваться парашей и полную физическую запущенность, преодолевает стыд и отвращение при помощи саркастического тона, создающего дистанцию по отношению к описываемому.
Мрачные картины отправления физиологических потребностей и прилюдных сексуальных актов допускают, помимо саркастического дистанцирования и фактографической фиксации, отвращение и страх со стороны наблюдателя. Отказ Гинзбург наблюдать за сценой сексуальной распущенности продиктован ее стыдом за уголовниц. Несколько иначе относятся к молодым заключенным, которых (еще не испорченных) принуждают к гомосексуальным действиям, причем покорность навлекает на них издевательское презрение эксплуататоров. Во многих текстах подобные наблюдения сопровождаются выражением жалости к обесчещенным подросткам.
Для многих заключенных эпизоды обязательного раздевания (сдача одежды на дезинфекцию) – первый опыт наготы среди других обнаженных людей. Некоторые описывают лихорадочный порыв прикрыться – естественный или продиктованный воспитанием рефлекс. О мучительном личном досмотре при первых допросах многие авторы вспоминают как о крайнем унижении, обезличении, ломке самовосприятия.
Так же говорится о стыде, который сочетается с презрением к себе, о таком стыде, который превращает стыдящегося в объект, вызывая раскол между «я» и Другим (внутри «я»), проявляющим слабость (страдающим от тифа), ворующим, заслуживающим порицания, – стыде телесных недостатков и нравственной небезупречности. Марголин стыдится своей неспособности справиться с работой на лесоповале; стыдится, когда впервые бьет другого человека и в этот момент чувствует себя расчеловеченным.
У Леви стыд связан с виной выжившего; об этой связи как о бремени, накладывающемся на чувство радости (при освобождении), сообщают ему и другие люди. Этому аффекту, от которого он не находит спасения, посвящена одна из глав его книги «Канувшие и спасенные».
Утрата самоуважения, вызванная унижениями и собственной морально-физической несостоятельностью, переживается как гложущая боль. Стыд бесчестья, затрагивающего все жизненные функции, оборачивается стыдом при виде недостойной смерти.
Случаются и внезапные перемены в экономике аффектов, чувств, эмоций; так происходит с Гинзбург, когда ее чувства радости и счастья по поводу написанного на латыни любовного письма от друга, а впоследствии супруга вдруг сменяются отвращением и ужасом при виде наполненного человеческим мясом котелка, содержимое которого она вынуждена идентифицировать. В гетеротопные моменты вспыхивает аффект надежды или восторга от чтения стихов – и переходит в аффект отчаяния.
Иное дело – случаи застоя, заморозки аффектов, не получающих ни смены, ни динамики, а носящих характер «мономании», как показывают трактат Марголина о ненависти или отрывки о жажде еды, муках голода, этом физиологическом и вместе с тем психическом аффекте, который как бы въедается в душу, подавляя все прочие чувства. Чувство голода перевешивает сострадание и любовь; Герлинг-Грудзинского это возобладавшее чувство наполняет стыдом, трансформируемым в аффект бурного негодования по отношению к виновникам происходящего.
Но случается наблюдать и отсутствие чувств, отмечаемое Шаламовым, когда он пишет о полном «равнодушии» всех ко всем, о постепенном отмирании любых чувств. Отмирание «душевных способностей», facultates animi, утрата аффектов, бесчувственность предстают в этих отчетах несомненным признаком расчеловечения.
586