Флиге интерпретирует также форму и символику мемориальных знаков (валунов или каменных обломков, обтесанных в виде чудовищ – образов зла). Она сообщает об установке памятников не только погибшим соотечественникам, но и представителям многих других народностей, включая немецких военнопленных, которые погибли на принудительных работах[110]. Речь идет о визуально заметных знаках, мемориальных камнях, каким-либо образом обозначенных братских могилах, которые становятся местами, напоминающими о том, что здесь произошло. Места находок ставят вопрос о подлинных местах событий. Какие из этих мест подлинные: места казни и смерти в лагере или места захоронения трупов? Предметом поисковой деятельности выступают места и тех и других преступлений. Однако памятных знаков удостаиваются именно места обнаружения захоронений. Иногда временной промежуток, прошедший с момента получения информации о смерти до обнаружения места погребения жертвы, отмечается на памятной табличке и отсылает к лагерному пространству-времени, хронотопу. Для многих людей первая спустя долгие десятилетия встреча с местом такой находки становится истинным началом периода памяти и скорби.
Ил. 6. Мемориальные таблички и кресты, к которым скорбящие возлагают венки в память о жертвах
В книге Эткинда описание находок в Сандармохе, месте массовых захоронений близ Беломорканала, обретает особый вес: «Сегодня Сандармох – один из важнейших и наиболее развитых светских мемориалов советским жертвам»[111]. Однако в этом столь выдающемся месте нет ни музея, ни точной информации о случившемся. Таким образом, оно по-прежнему оставляет вопросы без ответов[112]. Эткинд выделяет человека, прямо-таки одержимого поиском и раскопками массовых захоронений, – Юрия Дмитриева, который на собственные средства исследует братские могилы, сам воздвигает памятник и совместно с двумя другими участниками пишет книгу памяти. Посвященная этому месту мемориальная работа отдельных людей тоже принадлежит к феноменологии памятников.
Одну из глав своей книги Карл Шлёгель посвящает «[Т]опографии Большого террора». С одной стороны, речь об «археологии места захоронения», с другой – о месте казней, Бутовском полигоне. «Более полувека о Бутовском полигоне хранили молчание». Шлёгель прослеживает его историю, приводит хронологически упорядоченную статистику расстрелов 1937–1938 годов, тем самым внося свой вклад в то, чтобы молчание об этом месте было прервано[113]. Это в буквальном смысле место на костях, ставшее неузнаваемым из‑за застройки (Шлёгель упоминает общежития, школы, пионерлагерь, санаторий МВД). Шлёгель констатирует:
Бутово было типичным подмосковным дачным поселком, о котором, однако, ходили слухи, что там происходит что-то необычное и постоянно обнаруживаются человеческие останки[114].
Несмотря на усилия «Мемориала» по созданию памятников, широкой известности не смогут обрести и другие места находок. Они останутся потаенными traumascapes. Этот термин, которое можно перевести как «пространства раны», «ландшафты боли», ввела в своей одноименной книге Мария Тумаркин[115]. В этом контексте она рассмотрела места, пострадавшие от терактов, военных действий, стихийных бедствий[116], и эксплицитно включила сюда мертвых. Вследствие выпавших им на долю страданий мертвые оказываются отсутствующими, даже чужими[117] – и к ним надо найти путь. «Стойких мемориальцев», которые идут по этому пути в попытке преодолеть отчуждение, можно сравнить с упоминаемыми Тумаркин людьми, которые, пережив Хиросиму, требуют сохранения human rights за жертвами хиросимской трагедии[118]. Сюда входит сохранение контуров области взрыва, а также консервация оставленных погибшими материальных следов. Так и активисты «Мемориала» собирают инструменты принудительного труда, остатки одежды, бытовую лагерную утварь, откапывая все это из-под земли на месте отдельных лагерей и выставляя в качестве экспонатов[119]. Не только места, где покоятся кости, но и музеи становятся местами соприкосновения, от которых исходит thanatopic impulse[120]. Мертвые олицетворяют прошлое, которое внезапно вторгается в настоящее: в этом проявляется еще один аспект традиции. С точки зрения тех, кто родился позже, отыскиваемые в местах упокоения костей мертвые становятся предками, чьи права надлежит восстановить, а заветы – воспринять всерьез.
110
О расстрелянных немцах см. рассказ Арсения Рогинского в книге: Erschossen in Moskau. Die deutschen Opfer des Stalinismus auf dem Friedhof Donskoje 1950–1953 / Hg. F. Drauschke, A. Kaminsky, A. Roginskij. Berlin, 2008.
111
113
Йорг Баберовски отмечает, что с августа 1937‑го по октябрь 1938 года в Бутове «было убито 20 000 чел. – с этой задачей справились всего 12 исполнителей» (
114
115
118
Тумаркин цитирует выживших Хирото Кубоуру и Садако Курихару (Traumascapes. P. 160–161), последняя – известный борец за мир.