Диалектика этого словесного поединка требует холодного ответа Иванова, который основывает свою аргументацию на логике целесообразности используемых средств, отвергая противоположную позицию как сентиментальную, даже слезливую.
Этот разговор в камере Кёстлер риторически оформляет так, что в нем слышатся провокация, подтасовка, ирония, но и подспудное согласие с теми или иными доводами оппонента, некая запутанная диалогичность, при которой высказывания Иванова перекликаются с возражениями Рубашова. Как бы то ни было, в одиноком разговоре с самим собой Рубашов сформулировал противоположные позиции и сопоставил их друг с другом. Речь неоднократно заходит о строгой логике, о мыслительном долге, которые нельзя нарушать. Партийные доводы против личной совести – вот главный предмет этого ночного диалога в камере.
Портрет главного отрицательного персонажа, а в конечном счете и палача Кёстлер опять-таки дает глазами своего героя. Это портрет Глеткина – второго комиссара; непоколебимо приверженный своей идеологической позиции и полный жестокой решимости сломить «врага Партии», корифея старшего революционного поколения, он работает методами, которые у Кёстлера, пожалуй, впервые названы своими именами: ночные допросы, лишение сна, унижения, побои, угрозы, воздействие ослепляющей лампой. Глеткин предстает в отутюженной форме, «перетянутый скрипучими ремнями», с широким шрамом на голом черепе, с бедной мимикой; это ночной труженик и аскет.
Драматическим апогеем тюремных событий служит одна сцена, наблюдаемая Рубашовым из камеры: здесь Кёстлер использует сильные, аффектированные приемы, делающие ставку на напряжение, ужас, шок. О подозрении, что осужденного ведут на казнь, сообщает перестукивание между камерами, в котором участвует, принимая сигнал и передавая его дальше, и Рубашов. В глазок он видит, что мимо волокут товарища (который всегда чтил его), в чьем «хнычащем „у-а-о“» перед дверью его камеры угадывается фамилия Рубашова. В соответствии с кёстлеровской поэтикой дистанцирования наблюдающий эту жестокую сцену Рубашов видит в ней стратегию, рассчитанную на то, чтобы сломить его дух, и иронически комментирует это в разговоре с Ивановым. Тот говорит, что пустить зловещую процессию мимо камеры Рубашова – затея Глеткина. Этот чрезвычайно насыщенный эпизод, которому акустические и визуальные детали придают некое сценическое качество, можно было бы описать как образчик литературы ужасов; «интонируемый» при помощи нарастающих шумов (стука мисок, которым сопровождают процесс узники из соседних камер, волочения ног уводимого на казнь, его стенаний, неумолимой поступи охранников) и обладающий ввиду суженности обзора чертами жуткого (поле зрения ограничено смотровым глазком, где мельком появляется истерзанный пытками полуживой человек) ужас сближается с horror and terror в духе эстетики gothic novel Анны Радклиф.
В камере Рубашов ведет своеобразный дневник, помимо прочего содержащий честолюбивые наброски политико-философского содержания. Здесь Кёстлер наделяет своего героя чертами Бухарина[190]. Говорится в дневнике, в частности, об оппозиции между общностью и личностью, между «мы» и «я». Его восприятие «я» как некоей «неодушевленной, грамматической оболочки» неизбежно влечет за собой попытки разобраться в самом себе, а с ними и чувство вины. Именно к этой грамматической оболочке, «я», он в конечном счете возвращается (выстукивая это слово соответствующим стуком по стене, отделяющей его камеру от соседней). Таково успешное завершение поисков идентичности накануне казни, на которую его ведут почти вслепую (пенсне, выступающее устойчивым мотивом характеристики интеллектуала, разбивается при спуске в расстрельный подвал). Кёстлер расставляет нужные ему акценты, наглядно изображая обстановку тюрьмы и камер и инсценируя драматические инциденты, однако также знакомя читателя с аргументацией Рубашова в его передаваемых при помощи несобственно-прямой речи диалогах с самим собой. В изображении пытки (лишения сна), которой подвергает его с целью добиться признания ведущий допросы следователь Глеткин, отражено столкновение революционных идеалов двух поколений. Противниками выступают прославленный герой первого поколения, один из теоретиков революции, сопровождавший и определявший первые ее шаги, – и бескомпромиссный представитель второго поколения Глеткин, радикально отвергающий такое мышление, которое допускает «за» и «против», в пользу единообразной логики. И теперь последний с корректной беспощадностью требует подписи под совместно сфабрикованным ими признанием, главный пункт которого – подстрекательство к отравлению Сталина – основан на чистой фикции, о чем известно обоим.
190
О литературной продуктивности Бухарина в тюрьме во время следствия и в ожидании смертного приговора см.: