Утрата себя и возвращение к себе при помощи воспоминаний о Данте служат темой одной из глав книги Примо Леви «Канувшие и спасенные» – «Интеллектуалов в Освенциме»:
На самом деле, тогда и там они дорогого стоили, потому что позволяли мне восстановить связь с прошлым, спасти его от забвения, утвердить свою идентичность. Они убеждали меня, что мой мозг, хотя и сосредоточен на насущных проблемах, не перестал функционировать. <…> одним словом, помогли вновь обрести себя (Л III 116).
Случайно попавшие в руки прозаические тексты или воспоминания о романах, чья содержательная структура допускает сравнения или даже возможность отождествления, могут становиться образцами, позволяя встраивать собственный неповторимый опыт в существующий претекст. Евгения Гинзбург, описывая людей и ситуации, обращается к персонажам и сценам из русской комедии XIX века. Ассоциации с уже описанным и изложенным помогают выразить личный опыт. Сравнение с известными литературными персонажами как бы предоставляет контроль над невыносимыми солагерниками или охранниками, «олитературивание» помогает терпеть их. Легче представлять себя в комедии, чем в трудовом лагере, занимать место скорее зрителя и наблюдателя, чем жертвы. Но можно и следить за той или иной комедией в лагерном театре, где целенаправленное, постановочное превращение способно противодействовать вынужденному. Как упоминалось выше, уже на раннем этапе существования Соловецких лагерей там давались театральные представления. Режим тех лагерей ГУЛАГа, которые возникли позднее, тоже явно не только допускал, но и поощрял (не в последнюю очередь для развлечения лагерного начальства) устраиваемые арестантами спектакли, где играли они сами, и киносеансы.
Помимо спектаклей и концертов были кинопоказы и танцы. Герлинг-Грудзинский описывает свою реакцию на демонстрацию американского фильма «Большой вальс» (о жизни Штрауса). Этот чудовищно сентиментальный, безвкусно снятый фильм настолько потряс его, что он был как в бреду и едва сдерживал слезы. Марголин, наоборот, об одном таком кинособытии отзывается неодобрительно. Гинзбург упоминает поход в кино в качестве награды за хорошую работу.
Вот Марголин – отстраненно, подчеркивая гротескность происходящего – наблюдает за танцами всех со всеми:
Потом были танцы. Под звуки баяна танцевали вальс и польку; заключенные женщины в мужских телогрейках и юбках с обтрепанным подолом кружились с кавалерами в заплатанных штанах и гимнастерках второго срока, с мертвенно-бледными изрытыми лицами и ввалившимися щеками, с выбитыми зубами и остриженными головами. Направо был карцер, налево вошебойка, сзади вахта, спереди запретная зона. Каждый из этих людей имел за собой тюрьму и голод, разрушенную жизнь, смерть любимых и разлуку с родными. Это была лагерная идиллия, лагерный праздник. Танцевала лагерная б. с нарядчиком, Ванда с поваром, Нинка с Семиволосом, фармацевт с поломойкой, осетин с латышкой, китаец с воровкой, парикмахер Гриша с конторщицей Соней; две приземистых бабы со вздернутыми носами, из прачечной, для которых не нашлось кавалеров, танцевали друг с другом, с видом деревянных манекенов. А сбоку стоял начальник КВЧ в армейской шинели и смятой фуражке и смотрел с удовольствием. – Конторщица Соня была счастлива, не подозревая, что завтра утром отправят ее по этапу в другой лагпункт, и не увидит она больше ни своего Гриши, ни конторы, ни Сангородка Круглица, где так замечательно поставлена КВЧ (М I 258).
В конечном счете этот альтернативный мир не позволяет заново обрести себя через театр, концерты, чтение, мышление, письмо (изредка) в долгосрочной перспективе; общего интеллектуального распада явно не остановить. Начинается он с упадка языка, на который сетуют все пишущие: нецензурная брань, как сообщают, неуклонно вытесняла привычный язык[258]. Интеллигентные заключенные видели, как их язык, чьи стилистические оттенки были для них чем-то самоочевидным, тонет в море не-языка[259]. Оскудение языка, его искажение и вынужденное исчезновение упоминает и Леви: «Если вокруг не было никого, кто понял бы тебя, твой язык за несколько дней присыхал к гортани, а скоро пересыхали и мысли» (Л III 76). Мартин фон Коппенфельс указал на констатируемое Леви языковое разнообразие, гибридность, но прежде всего – на разрушение собственного языка языком преступников. «С интересом химика он анализирует, – пишет фон Коппенфельс, – как язык жертв загрязняется языком преступников»[260].
258
См. главу 14 книги:
259
В случае Олега Волкова, как показывает в своем анализе Франциска Тун-Хоэнштейн, актуален более старый, консервативный вариант русского языка, еще не затронутый языком революционным и успешно оберегаемый Волковым в автобиографии. Тун-Хоэнштейн цитирует одно высказывание Битова, в котором подчеркивается это незапятнанное достоинство утраченного литературного языка у Волкова:
260