Как правило, изначально политические отнюдь не были учеными-социологами. Они наблюдали, становились свидетелями жестоких выходок и пытались как-то осмыслить происходящее, тем самым вырабатывая более или менее стройные представления о структуре власти, иерархии, кодексе чести, системе наказаний для нарушивших правила. Шаламовские «Очерки преступного мира»[281] с их повествовательной инструментовкой передают социологико-этнографический взгляд, не исключающий, впрочем, уничижительного нравственного приговора. В описании Мальсагова, представляющем соловецких лагерников по группам в квазисоциологическом ключе, уголовникам тоже посвящен впечатляющий очерк, Шаламову, по-видимому, незнакомый.
Давший точное и полное описание лагерной системы и жизни в лагере Марголин тоже уделяет преступникам особое внимание. В «Путешествии в страну зэ-ка» он пишет о лагере близ Онежского озера, куда отправляли политических заключенных, в основном польских евреев, к которым принадлежал и он сам. Его первой встречей с уголовниками стал налет, целью которого было сохраненное им и его товарищами имущество. Он констатирует: «Урки пришли!» (М I 58). Это было посягательство на собственность «западников». Марголин сетует на кражу осеннего пальто, в котором он попал в лагерь и которым укрывался. Сочувствия ждать не приходилось: «Одно заграничное пальто на тысячу раздетых – исключение, оно всех дразнит, и сочувствие окружающих никогда не будет на стороне потерпевшего, а на стороне вора» (М I 76).
Марголин стремится определить уголовника как социальный тип, соединяющий в себе несколько черт: готовность к физическому насилию, склонность к нецензурной брани и жадность, – потому он также называет его «человек-хищник» (М I 58), не вдаваясь, однако, в упомянутую иерархию. Он отмечает мягкое обращение с «урками» лагерного начальства, с которым те всегда готовы сотрудничать в качестве осведомителей. Судя по всему, Марголину пришлось иметь дело с определенным слоем преступной иерархии. Он возмущенно подчеркивает, что нерусских арестантов урки называют «фашистами», а евреев еще и пренебрежительно «жидами». Последнее напоминает ему о лексиконе дореволюционных погромов. Марголин наблюдает также молодых людей, которые, невзирая на происхождение и воспитание, заражаются уголовными нравами и перенимают их. Сочувственно следит он за постепенным превращением одного «хорошо воспитанн[ого] мальчик[а]» в «урку». Солженицын (забегу здесь вперед) описал подобную трансформацию с крайним отвращением – акцент у него на «нравственном разложении»:
И вот когда двенадцатилетние переступали пороги тюремных взрослых камер, уравненные со взрослыми как полноправные граждане, уравненные в дичайших сроках, почти равных их всей несознательной жизни, уравненные в хлебной пайке, в миске баланды, в месте на нарах, вот тогда старый термин коммунистического перевоспитания «несовершеннолетние» как-то обесценился, оплыл в контурах, стал неясен – и сам ГУЛАГ родил звонкое нахальное слово: малолетка! И с гордым и горьким выражением сами о себе стали повторять его эти горькие граждане – ещё не граждане страны, но уже граждане Архипелага. <…> Но молодые по законам молодой жизни не должны были этим укладом расплющиться, а – врасти и приспособиться. Как в раннем возрасте без затруднения усваиваются новые языки, новые обычаи – так малолетки с ходу переняли и язык Архипелага, – а это язык блатных, и философию Архипелага, – а чья ж это философия?
Они взяли для себя из этой жизни всю самую бесчеловечную суть, весь ядовитый гниющий сок – и так привычно, будто жидкость эту, эту, а не молоко, сосали они ещё младенцами (СА II 362–363).
В глазах политических чуждость уголовников заключалась не только в их грубом поведении, но и – особенно – в манере речи и пристрастии к азартной игре. Наиболее полный анализ и того и другого содержится в публикациях Дмитрия Лихачева. Во время вынужденного пребывания на Соловках он имел возможность записывать услышанное и увиденное. По возвращении в Ленинград и в науку он выпустил лингвистическое исследование[282], открывающееся критикой существующих теорий возникновения и смысла уголовного жаргона. Лихачев подвергает сомнению распространенную точку зрения, будто это некий тайный язык. Его представленный в контексте все еще актуального марризма[283] анализ выявляет – с отсылкой к работам Леви-Брюля – «архаические» структуры, которые, по его мнению, определяются дологическим мышлением и первостепенную функцию которых он видит не в коммуникации. Язык блатных определяется скорее «сигнальным» аспектом: любое высказывание, любое слово несет информацию о статусе говорящего и расценивается как приказ. Кроме того, слово и обозначаемая им вещь (человек, процесс) понимаются как магически взаимосвязанные, а потому говорящий должен выбирать слова осмотрительно. Языковое сознание уголовников имеет сильную суеверную составляющую. Брань как неотъемлемая часть этого «особого языка» носит ритуальный характер. Также Лихачев стремится выявить, с одной стороны, исторические корни уголовного языка, но с другой – признаки распада в этом языке образца 1920–1930‑х годов. Его анализ свидетельствует о живом интересе к этому социолекту, чьи функциональные отклонения от «нормального языка» явно завораживали ученого.
281
Они используются в энциклопедических статьях на тему «Уголовники в лагере». См.: Тюремные касты в странах бывшего СССР. В социологических исследованиях советского, до- и постсоветского времени «порядок», заведенный уголовниками в лагерях и тюрьмах, именуется «кастами» или «мастями». См.:
282
283
Марризм – созданное Николаем Марром (1865–1934) учение о языке, господствовавшее в советском языкознании вплоть до 1950‑х годов. Язык рассматривался как явление надстройки, важную роль играли гипотеза языковых групп (яфетизм) и тезисы о происхождении языка. Сталин отверг эту теорию в работе «Марксизм и вопросы языкознания» (1950), что не осталось без последствий для ее приверженцев.