Незнакомый, по-видимому, с этой работой Лихачева Солженицын не проявлял интереса к изучению уголовного жаргона. Скорее он с отвращением отмечает невнятное произношение и коверканье русского языка:
Они кривят рты, будто собираются куснуть тебя избоку, они при разговоре шипят, наслаждаясь этим шипением больше, чем гласными и согласными звуками речи, – и сама речь их только окончаниями глаголов и существительных напоминает русскую, она – тарабарщина (СА I 453).
Политзаключенных без высшего образования тоже изумляли странности этой девиантной версии русского языка. Некоторые жаргонные понятия употребляются в лагерных текстах в качестве termini technici. Это особенно заметно у Карла Штайнера, который, как показывает приведенная выше цитата, без обиняков использует выражения «пахан», «фраер», «урки», «блатные», «кусочники», не вдаваясь в тонкости этимологии. Среди перечисленных выражений есть два диаметрально противоположных по смыслу: «урки» и «фраера». При помощи этих терминов лагерная классовая система закрепляется еще и в языке: все заключенные либо «урки», либо «фраера».
В таких вышедших уже после изысканий Лихачева справочниках, как «Блатной словарь», «Краткий словарь криминала», «Блатной жаргон», «Еврейские корни русской фени», на первый план выходит этимологический аспект. Многое указывает на истоки в идише одесского криминального мира. «Фраер» происходит из средневерхненемецкого языка и означает как свободного мужчину, так и жениха, впоследствии – клиента борделя на жаргоне проституток. В одесском идише это слово приобретает легкий семантический сдвиг: «фраер» – это тот, кого можно обобрать, дурак, которого можно обмануть, облапошить. Солженицын комментирует этот термин – опять-таки с негодованием:
И что значит само их слово «фраерский»? Фраерский значит – общечеловеческий, такой, как у всех нормальных людей. Именно этот общечеловеческий мир, наш мир, с его моралью, привычками жизни и взаимным обращением, наиболее ненавистен блатным, наиболее высмеивается ими, наиболее противопоставляется своему антисоциальному антиобщественному кублý (СА II 358).
Еще один предмет скрупулезного описания – упомянутая игра в карты, во многих текстах предстающая как нечто такое, что возбуждает интерес и вселяет страх. Этому «развлечению», которому предавались в основном уголовники, уделяется внимание в книгах Созерко Мальсагова, Киселева-Громова, Чернавина. Карточную игру как увлекательную забаву преступников изображает уже Антон Чехов в своем отчете об условиях на сахалинской каторге (1890): он даже шутливо говорит о «маленько[м] Монте-Карло», имея в виду шулеров и ростовщиков. Наиболее вдумчивое описание картежничества дано в работе Лихачева «Картежные игры уголовников». Лихачев, близко сошедшийся с уголовниками после того, как один из них спас ему жизнь, имел возможность проследить ход и условия игры в карты. В работе, опубликованной в 1930 году в лагерном журнале «Соловецкие острова»[284], представлен результат «насыщенного описания» этого театрального действа, которое раз за разом разыгрывалось перед его глазами. Успех в игре – решающий этап криминальной карьеры, даже более важный для того, чтобы стать героем среди «шпаны», чем достижения на поприще разбоя и воровства. Успешный игрок становится важной персоной – «духовым», «жиганом». Игрок, не желающий ставить на кон деньги, «тряпки», а подчас и собственную жизнь, считался нарушителем воровского кодекса, достойным презрения. Истинный «жулик»[285] (эвфемистическое самоназвание игроков) всегда носил с собой карты, готовый играть где и когда угодно, даже во время ограбления. Лихачев говорит о физиологической потребности уголовников ощущать риск и опасность, удовлетворяемой при помощи азартной игры. Возбуждение при игре в карты сопоставимо с возбуждением от краж и налетов. Лихачев приводит высказывание одного уголовника: «выигрывать – все равно, что чувствовать, как скользит в руку под подкладкой фраера толстый бумажник». Сосредоточившись на описании, Лихачев воздерживается от морального комментария – лишь в конце работы он замечает, что в случае с ворами перевоспитательная функция лагеря потерпела неудачу. Его описание детально: изготовлению карт предшествует поиск бумаги, затем умельцы делают клей для скрепления нескольких слоев бумаги, краску для маркировки карт и, наконец, наносят на карты, вырезанные из склеенных листов, обозначения масти и достоинства. Играли в бараках на общих с неуголовниками нарах или под ними. Если начиналась игра, собирались любопытные. Лихачев приводит обширный список игр разной степени сложности[286]. Игра велась на деньги или всяческое «барахло», включая предметы одежды (кроме нижнего белья). Лихачев описывает игровой процесс, ходы, реакции проигравших и победителей. Неоднократно подчеркивается важность кодекса чести. Проигравший должен выплатить долг во что бы то ни стало, даже если требования победителя чрезмерны. Ученый упоминает случай, когда проигравший, лишившись всего имущества, отрубил себе два пальца и таким образом вернул долг. Ловкое жульничество тоже было частью игры: и когда уголовники играли друг с другом, и особенно тогда, когда удавалось вовлечь в игру «фраера», которого, как правило, обирали до нитки. Когда «фраер» соглашался участвовать в игре, пересекалась невидимая граница. Игра с ним, «фраерская игра», по стилю и наглости шулерства отличалась от игры с себе подобными – «шпанской игры».
284
285
В других местах преступники также называют себя «бродяги», «босяки», «путёвые», что придает их криминальным профессиям другую окраску.
286
В конце своей статьи Лихачев перечисляет ключевые понятия уголовного жаргона, относящиеся к карточной игре.