Солженицынский морально-антропологический метод сочетается с многочисленными описаниями. Предметом одного такого дескриптивного приближения к феномену уголовников служит их одежда, а также то, чем они украшают свои тела.
Самомаркировка уголовников при помощи живописных татуировок составляет их фундаментальное телесное отличие от тех, у кого наколки отсутствуют. Этот язык кожи позволяет обладателям татуировок создать эксклюзивный способ коммуникации. Способность интерпретировать эти визуальные символы зависит от наблюдателя. В обязательном порядке выражается ранг в группе (банде), но и не соответствующие действительности желания тоже находят отражение в наколках. Религиозные мотивы, нередко безукоризненные по мастерству исполнения копии икон (Богоматерь с младенцем, церковные купола) функционируют как цитаты, но едва ли – как признаки веры. Вытатуированные письмена как бы делают тела искусственными, облаченными в индивидуальное платье из кожи.
Солженицына не впечатляют ни символизм нанесенных знаков, ни татуировка как вид искусства. С брезгливой иронией описывает он непристойную сторону этих «картинок», беспощадно цитируя некоторые «надписи»:
Бронзовую кожу свою они отдают под татуировку, и так постоянно удовлетворена их художественная, эротическая и даже нравственная потребность: на грудях, на животах, на спинах друг у друга они разглядывают могучих орлов, присевших на скалу или летящих в небе; балдоху (солнце) с лучами во все стороны; женщин и мужчин в слиянии; и отдельные органы их наслаждений; и вдруг около сердца – Ленина, или Сталина, или даже обоих <…> Иногда посмеются забавному кочегару, закидывающему уголь в самую задницу, или обезьяне, предавшейся онанизму. И прочтут друг на друге хотя и знакомые, но дорогие в своём повторении надписи: «Всех дешёвок в рот…!» (Звучит победно, как «Я царь Ассаргадон!») (СА II 354).
Как из процитированных, так и из многих не рассматриваемых здесь лагерных текстов явствует, что встреча с этими «инородными существами» стала импульсом к выработке некоей антропологии (роль социологических данных в ней незначительна), чьим предметом выступает «прирожденный преступник». Мелкие воришки, спекулянты, мошенники и заключенные, попавшие в лагерь из‑за того или иного (неполитического) проступка, при этом не учитывались. В то же время акцент на нечеловеческом означает безусловное непонимание поведения тех, в ком отказываются видеть людей. Понятие «нечеловеческого», «утраты человеческого облика» в процитированных высказываниях имеет две коннотации: звериное поведение в том, что касается телесных функций, и крайняя жестокость поступков. Категоричен и вердикт Шаламова: «Воры – не люди». В «Колымских рассказах», особенно в «Красном Кресте», где говорится о роли врачей и жестоком злоупотреблении медицинской властью в лагере путем взяточничества, он создает самый, пожалуй, уничижительный портрет уголовников:
Неисчислимы злодеяния воров в лагере. Несчастные люди – работяги, у которых вор забирает последнюю тряпку, отнимает последние деньги, и работяга боится пожаловаться, ибо видит, что вор сильнее начальства. Работягу бьет вор и заставляет его работать – десятки тысяч людей забиты ворами насмерть. Сотни тысяч людей, побывавших в заключении, растлены воровской идеологией и перестали быть людьми. Нечто блатное навсегда поселилось в их душах, воры, их мораль навсегда оставили в душе любого неизгладимый след (Ш I 185).
Наблюдая за меняющимся поведением арестантов, Шаламов приходит к выводу, что неуклонное моральное разложение в лагере вызывают именно уголовники, как бы распространяющие некую заразу, которая поражает всех, кто там находится. Из всех подобных текстов видно: перед лицом уголовников теряют актуальность любые традиционные представления о человечности.
В Советском Союзе 1920‑х годов существовали научные теории преступности[291]: рецепция учения Ломброзо играла здесь определенную роль наряду с гипотезами о социально-психологических причинах возникновения преступности. Вполне возможно, что заключенные из числа интеллигентов были знакомы с теми чрезвычайно дифференцированными теориями, которые имели хождение в то время. Но реальный контакт с уголовниками, судя по всему, применению таких теорий не способствовал.
Созданные авторами лагерных текстов описания и моральная «антропология» явились вкладом в понимание феномена преступника – и вместе с тем попыткой возвыситься над объектом посредством письма и восстановить собственное достоинство.
291
См.: