Иногда арестанты пытались укрыться в бараке от надвигающегося трудового дня. Территория лагеря, «зона», предстает неким анклавом, почти убежищем. Ранний выход из лагеря (в темноте, на морозе), проход через лагерные ворота означали покидание этой зоны. Нередко до места работы предстояло преодолеть несколько километров, желательно марш-броском. Место работы все авторы изображают как место эксплуатации и беззащитности, где охрана обладает неограниченной властью, а любой произвол остается безнаказанным. Герлинг-Грудзинский описывает тяготы возвращения в лагерь после 10–12 часов работы:
Последние триста – двести – сто метров проходили в смертельных гонках к воротам: бригады на вахте подвергались обыску в очередности прибытия. Бывало, что на самом финише кто-то в толпе зэков падал, как сброшенный с плеч мешок. Мы поднимали его за руки, чтобы не задержаться с обыском. Беда бригаде, у которой обнаруживали какой-нибудь недозволенный предмет или украденный объедок. Ее отставляли в сторону и на морозе, на снегу раздевали почти догола. Бывали обыски, которые с садистской медлительностью затягивались от семи вечера до десяти (ГГ 57).
И тем не менее зона, лагерь – это место, куда люди «возвращаются домой» после работы, до смерти усталые, голодные, в заледеневшей или мокрой одежде, часто с обмороженными руками и ногами, но в предвкушении баланды и каши, а также отдыха на нарах, которые приходилось делить с кем-то из солагерников. В «Справочнике по ГУЛагу» Росси приводится выражение «дом родной» – оно действительно использовалось заключенными, особенно по возвращении из карцера. Иногда, впрочем, принудительный труд рождал позицию, напоминающую о тодоровский идее удовлетворения от добросовестно проделанной работы. «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, где описывается возведение стены, даже как будто иллюстрирует такую позицию. Главный герой и рассказчик говорят о честолюбии, побуждающем во что бы то ни стало завершить работу, оттеснив смутьянов или вредителей. В «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицын комментирует этот рассказ, углубляя аспект удовлетворения от работы, которое могло даже заставить забыть о ее тяжести:
Так вот, оказывается: такова природа человека, что иногда даже горькая проклятая работа делается им с каким-то непонятным лихим азартом. Поработав два года и сам руками, я на себе испытал это странное свойство: вдруг увлечься работой самой по себе, независимо от того, что она рабская и ничего тебе не обещает. Эти странные минуты испытал я и на каменной кладке (иначе б не написал), и в литейном деле, и в плотницкой, и даже в задоре разбивания старого чугуна кувалдой. Так Ивану-то Денисовичу можно разрешить не всегда тяготиться своим неизбежным трудом, не всегда его ненавидеть? (СА II 207)
Бубер-Нойман рассказывает об одной знакомой по первому месту ссылки (в Казахстан) – меховщице, которая постаралась обустроить находившийся в плачевном состоянии меховой склад так, чтобы наладить разумное производство, и очень гордилась, когда это ей удалось. Евгения Гинзбург вспоминает об удовлетворении, которое приносила ей работа с детьми и подростками, когда она видела успехи в учебе. В остальном же работа внутри самого лагеря, направленная на поддержание, улучшение, облегчение быта, отличалась по статусу от внелагерного труда: будучи в некотором смысле конструктивной, она не воспринимались как именно эксплуатация. Гинзбург упоминает также, что некоторые молодые женщины, преимущественно украинки, поддерживали в бараке чистоту и уют, а в свободное от работы время занимались рукоделием (вышивали косынки, рушники)[318].
Давая общую оценку феномена принудительного труда, Марголин никак не учитывает тодоровский «позитивный» аспект:
Миллионы людей принуждаются работать не по специальности. <…> Лагеря, призванные «исправлять трудом» <…> представляют в действительности дикарскую профанацию труда и неуважение к человеческому таланту и умению. Люди, десятки лет работавшие в любимой профессии, убеждаются в лагере, что все усилия их жизни – пошли насмарку. В лагере учителя носят воду, техники пилят лес, купцы копают землю, хорошие сапожники становятся скверными косарями, а хорошие косари – скверными сапожниками. Людей слабых, чтобы выжать из них максимум, посылают работать вместе с сильными и опытными: в этих условиях физический труд становится не только физической пыткой, но и глубоким унижением (М I 72–73).
Марголин затрагивает главный с антропологической точки зрения пункт: унижение личности неадекватным трудом, «обесценивание» труда как такового. Сильнее всего, пожалуй, ощущали это непривычные к физическому труду интеллигенты: для них эта работа была в буквальном смысле непосильной, они постоянно сталкивались с агрессией и злобой, переживая мучительное чувство неполноценности. Марголин не выделяет ту конкретную группу интеллектуалов, к которой принадлежал он сам. На лесоповале он, доктор философии, оказался несостоятельным: