Герлинг-Грудзинский описывает гнетущую тесноту изолятора:
Моя камера была такой узкой, что одним большим шагом я переходил от стены Т. к стене Горбатова. Половину ее площади в длину занимали двухэтажные нары, сбитые из неструганых досок и повернутые изголовьем к окну. На верхних нарах невозможно было сидеть, не прислоняясь согнутой спиной к деревянному потолку камеры, на нижние же надо было влезать движением ныряльщика, головой вперед, а вылезать, отталкиваясь, как пловец на мелком месте, руками от досок. Расстояние между краем нар и дверью, возле которой стояла параша, составляло не больше обычного полушага. Поразмыслив, я выбрал верхние нары (хотя туда веяло пронизывающим холодом из открытого окна, навевая возле подоконника тонкий слой снега): там было просторнее, а прогулка по клочку голой земли площадью шаг на полшага грозила сумасшествием (ГГ 211).
Марголина вместе с несколькими другими заключенными, всего человек десять, промокших и голодных, сажают в карцер за невыполнение нормы. Всех обыскивают, у него отбирают очки, без которых он почти слеп:
Потом втолкнули меня в затхлую вонючую дыру. В карцере было темно и холодно. Это была квадратная клетка с двойными нарами против двери. На голых досках лежало человеческое месиво. Я попробовал рукой – чьи-то ноги, скорчившиеся тела. Места не было. У двери стояла параша. На полу разлилась зловонная лужа. Лечь негде. Я стал в углу, прислонившись. Меня трясло и знобило. Стоял я долго… (М I 116)
Ил. 20. Строительство шлюзов Беломорканала
Ил. 21. Работы в русле канала (Архив истории ГУЛАГа / Томаш Кизны)
Тот же Марголин рассказывает такую историю: одного «отказчика», еще не зная, что он накануне умер, «приговорили к карцеру после смерти» (M II). От блестящей сатиры по поводу этого абсурдного инцидента Марголин переходит к одному из главных своих обвинений.
Некоторые из этих «зон внутри зоны» «пережили» исчезновение лагерей благодаря прочности конструкции – нередко то были единственные во всем лагере из деревянных бараков каменные постройки, как сообщает Эпплбаум, среди остатков Ухтпечлага встретившая одного армянина, который переделал изолятор в мастерскую автомеханика и надеялся продать это здание Солженицыну[320].
Вспоминая о работе и изнеможении после нее, авторы лагерных текстов особенно стремятся к точности изложения, к наглядной реконструкции обстоятельств, которые задним числом, быть может, уже невообразимы – невообразимы прежде всего для читателей[321]. Об этой пытке трудом надо рассказать все, что доступно описательному языку, называющему вещи своими именами. Невыразимая же часть этого опыта заключается в оставленных им эмоциональных, физических и интеллектуальных следах.
14. Одержимость хлебом и муки голода
Если каторжный труд угнетает, и только, то голод высвобождает амбивалентные силы. Марголин описывает одержимость, которая охватывает голодающих, толкая их на воровство и жестокие нападения. Неизбежны голодные сны, предмет которых не столько сама еда, сколько кража съестного. Людям снятся хитроумные стратегии. Во сне каждый становится ловким, прямо-таки заправским вором:
Потом пришли бесстыдные воровские сны. Не было среди нас ни одного, кому бы не снилось, что он ворует, так как это был в лагере единственный способ обмануть судьбу, и все задерживающие центры рухнули во сне еще раньше, чем в действительности. Мы воровали во сне с увлечением и торжеством. Это были яркие сны, и я выслушал о них сто отчетов от зэ-ка всех возрастов и положений, и сам видел такие же сны. Мы крали во сне, потому что нам случалось красть и днем (М I 284–285).
Ил. 22–25. Работы в русле канала, иногда – в морозы, с использованием примитивных инструментов (Архив истории ГУЛАГа / Томаш Кизны)
При появлении чего-либо съедобного люди могли впадать в нечто вроде опьянения. Марголину вместе с одним солагерником повезло получить легкую работу в овощехранилище. Кража картошки в обход традиционного обыска при покидании подвала изображается как некая озорная проделка. Потом в том же подвале они обнаруживают «морковный рай»; последствия чрезмерного увлечения корнеплодами он описывает так:
Этот «морковный рай» или «морковный оазис» в январе 1944 года был выдающимся событием в истории моего круглицкого сидения. Мы жили в морковном экстазе. Все остальное отступило на задний план. От 8 до 11 ежедневно мы ели морковь. Каждые 5 минут кто-нибудь из нас бегал к волшебному источнику. <…> За две недели я съел пуда два моркови. Морковь струилась в моих жилах, мир был окрашен в ее веселый цвет. Мы воспрянули духом с Николаем. Морковный румянец заиграл на наших щеках (М I 326–327).
321
Это также видно из рассказов немецких военнопленных, занимавшихся в ГУЛАГе принудительным трудом: примечательна точность сообщаемого. Впечатляющим примером может послужить: