В романе «Без меры и конца» (Ohne Maß und Ende, 1963), вышедшем в один год с дебютом Солженицына, Бронская-Пампух изображает аналогичные ухищрения своей героини Нины:
Нина лежит на своем месте, пытаясь уснуть. Перед ней свисает на веревочке мешочек с остатками хлебной пайки. Должно хватить до вечера, но она не в силах отвести от него глаз. А вдруг украдут? <…> Она снимает его и хорошенько заворачивает в полотенце. Опять она нечаянно отломила кусочек от своего драгоценного достояния – и теперь он тает во рту, будто кусочек пирожного. Сунув сверток в меховую шапку, она прячет все это под Зинину большую подушку, которой ей разрешено пользоваться. <…> Когда она просыпается, в шапке зияет внушительная дыра. Крыса, которых тут полно, <…> прогрызла шапку, полотенце, мешочек и отъела от хлеба большой кусок (BP 319).
Лишение хлеба или сокращение пайки в карцере или изоляторе воспринимаются как тяжкая потеря, угроза жизни. За воровство хлеба коллектив барака наказывает, верша самосуд, нередко с летальным исходом. Мечты о хлебе – мечты о выживании. Поедание хлеба, подбирание крошек, таяние мякиша на языке составляют часто описываемое наслаждение: хлебный гедонизм.
Шаламов пишет о телесном удовлетворении после утоления голода. Описание момента, когда вкус душистого свежего хлеба раскрывается во рту, а язык, прежде чем хлеб будет проглочен, медленно размягчает и размельчает мякиш, описание перекатывания хлеба на языке указывают на возвращение способности получать удовольствие, создавая впечатление не только кратковременного избавления от голода, но и возвращения чувств. Наслаждение захватывает человека целиком. Хлеб заново пробуждает вкус, даря праздник ощущений. Восприятие вкуса означает восстановление одной из способностей цивилизованного человека. Чисто телесный аспект поедания хлеба вместе с тем знаменует собой нечто совершенно бесплотное. В авторском комментарии к рассказу «Шерри-бренди» о голодной смерти Осипа Мандельштама в пересыльном пункте во Владивостоке говорится:
Здесь [т. е. в этом рассказе. – Р. Л.] описана смерть поэта. Здесь автор пытался представить с помощью личного опыта, что мог думать и чувствовать Мандельштам, умирая – то великое равноправие хлебной пайки и высокой поэзии, великое равнодушие и спокойствие, которое дает смерть от голода, отличаясь от всех «хирургических» и «инфекционных» смертей (Ш V 150)[326].
При изображении всего связанного с едой пишущие также неизменно вспоминают о том, как другие (и они сами) вылизывали жестяные миски и подбирали хлебные крошки.
Похожую сцену изображает Солженицын – эти повторяющиеся описания складываются в своего рода жанровую картину:
Шухов доел кашу. Оттого, что он желудок свой раззявил сразу на две – от одной ему не стало сытно, как становилось всегда от овсянки. Шухов полез во внутренний карман, из тряпицы беленькой достал свой незамёрзлый полукруглый кусочек верхней корочки, ею стал бережно вытирать все остатки овсяной размазни со дна и разложистых боковин миски. Насобирав, он слизывал кашу с корочки языком и ещё собирал корочкою с эстолько. Наконец миска была чиста, как вымыта, разве чуть замутнена (СД 21).
В рассказе «Ночью» Шаламов, отождествляя себя с едоком, пишет:
Ужин кончился. Глебов неторопливо вылизал миску, тщательно сгреб со стола хлебные крошки в левую ладонь и, поднеся ее ко рту, бережно слизал крошки с ладони. Не глотая, он ощущал, как слюна во рту густо и жадно обволакивает крошечный комочек хлеба. Глебов не мог бы сказать, было ли это вкусно. Вкус – это что-то другое, слишком бедное по сравнению с этим страстным, самозабвенным ощущением, которое давала пища. Глебов не торопился глотать: хлеб сам таял во рту, и таял быстро (Ш I 53).
Также упоминается лишенное зависти созерцание рта другого человека, который только что нечто съел и медленно жует, своего рода вуайеризм, объект которого – рот.
В воссозданной Марголиным сцене борьбы за хлеб проступает момент утраты самообладания, в других местах также именуемой эксцентрикой или исступлением:
«Иван Александрович! Будешь хлеб отдавать?»
А он, побледнев, но решительно и бесповоротно: «Нет-с!.. Я никак не могу хлеба отдавать… никак не могу…»
Я, не долго думая, взял его пайку. Но он схватил ее мгновенно со своей стороны, и схватил крепко. Мы оба стали рвать хлеб из рук друг друга. <…>
326