И еще это должен увидеть русский экран: как доходяги, ревниво косясь на соперников, дежурят у кухонного крыльца, ожидая, когда понесут отходы в помойку. Как они бросаются, дерутся, ищут рыбью голову, кость, овощные очистки. И как один доходяга гибнет в этой свалке убитый. И как потом эти отбросы они моют, варят и едят. (А любознательные операторы могут ещё продолжить съёмку и показать, как в 1947 в Долинке привезённые с воли бессарабские крестьянки бросаются с тем же замыслом на уже проверенную доходягами помойку.) Экран покажет, как под одеялами стационара лежат ещё сочленённые кости и почти без движения умирают – и их выносят (СА II 167).
(Киносъемок ГУЛАГа, впрочем, не существует – в отличие от сделанных освободителями Освенцима и Бухенвальда.)
Однако с хлебом, этим средством утоления голода, могли обращаться и легкомысленно, например в случаях, когда на первый план выходит табак – и хлеб начинают обменивать на сигареты: никотиновая зависимость против мук голода. Хлебом могли злоупотреблять, используя его и в качестве «материала». Из «Справочника» Росси мы узнаем, что из хлеба, как из пластилина, можно лепить фигурки – так создавались самодельные шахматы. О похожем способе изготовления игральных карт сообщает Штайнер. Не страдавшие от недостатка хлеба уголовники могли позволить себе такую роскошь.
Мог хлеб использоваться и в более серьезных целях: в городах арестованных отвозили в тюрьмы или пересыльные пункты для последующей отправки в лагеря в замаскированных под продуктовые машины «черных воронках», у которых на обоих боках для полноты камуфляжа значилось: «Хлеб Pain Brot Bread».
15. Гетеротопии: сны, природа и поэзия как прибежища
Гнетущую тяжесть повествования о немыслимых страданиях авторам некоторых из рассматриваемых автобиографий удается уравновесить при помощи своеобразных «противопоставлений и контрфорсов»[331]. Проявляется это, на мой взгляд, в трех моментах: в рассказах о сновидениях, в изображении впечатлений от природы и в сценах, где пишущих поддерживает и возвращает к жизни литература. Три эти вещи – сновидение/природа/литература – передают опыт гетеротопии. Речь о «девиационных гетеротопиях», hétérotopies de déviation[332].
В фуколдианском смысле лагерь по сравнению с нормальным миром принадлежит к другим пространствам, espaces autres[333], наряду с психиатрическими больницами, кладбищами, тюрьмами. Вместо «другого пространства» (тюрьмы, лагеря), которое воспринимается как чуждое, переживший острый опыт разрыва узник лагеря создает себе такое место, которое может симулировать оставленный мир и компенсировать его утрату, то есть некое «место без места», спасающее от того, куда человека поместили насильственно. Эту задачу может выполнять сновидение – правда, в своей двойной функции: как несбыточная мечта и как кошмар.
Рассказы о снах выступают фикциональными вставками внутри фактографических отчетов, авторы которых, впрочем, отнюдь не придерживаются поэтики сновидения и не занимают каких бы то ни было онейротических (психоаналитических) позиций, а передают приснившиеся сны как часть излагаемого лагерного опыта. В пространстве грез, espace onirique[334], куда они вступают по ночам (голодные, продрогшие, совершенно обессиленные дневным принудительным трудом), возможны пьянящие видения ломящихся от яств столов в теплых комнатах или просто сны о хлебе, равносильные мечтам о выживании. Подобные сны видел в Освенциме Примо Леви; посещали они и Юлия Марголина в советском исправительно-трудовом лагере близ Онежского озера, о чем говорится в его воспоминаниях «Путешествие в страну зэ-ка». Во сне Марголин видит себя на свободе:
В течение всего первого года в заключении я неизменно каждую ночь видел себя свободным. <…> Ничто лагерное не проникало в мои сны, хотя бы в форме радости, что я уже не зэ-ка. Я просто ничего не помнил о лагере <…>. Я гордился тем, что остаюсь свободным в глубине подсознания, и ждал с нетерпением ночи, чтобы хоть во сне выйти из лагеря. <…> Но постепенно лагерь стал брать верх. <…> Я даже во сне носил арестантский бушлат, озирался во все стороны <…>. Душа моя не могла выйти из лагеря (М I 283).
Герлинг-Грудзинский, уже находясь в так называемой мертвецкой, видит сны о родине, в которых проходит знакомыми путями, узнает знакомые здания:
Этот сон возвращался с такой точностью и безотказностью, что я нашел новую радость в самом ожидании его, в смиренном призывании его, когда в бараке начинало смеркаться (ГГ 236).
331
В монографии «Гетеротопии как пространства эстетического опыта» (